Неточные совпадения
Кстати, в классах он всегда
стоял по учению из лучших, но никогда
не был отмечен первым.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что
не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это
не будет
стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Проезд
стоил очень недорого, и дамы
не позволили ему заложить свои часы — подарок семейства благодетеля пред отъездом за границу, а роскошно снабдили его средствами, даже новым платьем и бельем.
Алеша
не выказал на могилке матери никакой особенной чувствительности; он только выслушал важный и резонный рассказ Григория о сооружении плиты,
постоял понурившись и ушел,
не вымолвив ни слова.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки
стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и
не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело
не выгорело,
стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил,
не правда ли?
В ожидании выхода старца мамаша сидела на стуле, подле кресел дочери, а в двух шагах от нее
стоял старик монах,
не из здешнего монастыря, а захожий из одной дальней северной малоизвестной обители.
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе
не старую женщину, но очень худую и испитую,
не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она
стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
Вот точно он тут предо мной
стоит,
не отходит.
Я
стою и кругом вижу, что всем все равно, почти всем, никто об этом теперь
не заботится, а я одна только переносить этого
не могу.
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно
не выносил: «До сих пор, по крайней мере,
стоял на высоте всего, что есть передового в Европе, а это новое поколение решительно нас игнорирует», — думал он про себя.
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения
не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором
стояла она, и могла лишь преследовать
не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Правда, — усмехнулся старец, — теперь общество христианское пока еще само
не готово и
стоит лишь на семи праведниках; но так как они
не оскудевают, то и пребывает все же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь.
Дмитрий Федорович
стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже
не простясь и
не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
Спорные же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (где все это — он и сам
не знал) он решил им уступить окончательно, раз навсегда, сегодня же, тем более что все это очень немногого
стоило, и все свои иски против монастыря прекратить.
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я
не останусь. Я с тем и шел. Я всюду теперь буду с Петром Александровичем: уйдете, Петр Александрович, и я пойду, останетесь — и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен:
не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон
стоит. Здравствуй, фон Зон.
Дом Федора Павловича Карамазова
стоял далеко
не в самом центре города, но и
не совсем на окраине.
Флигель этот
стоял на дворе, был обширен и прочен; в нем же определил Федор Павлович быть и кухне, хотя кухня была и в доме:
не любил он кухонного запаха, и кушанье приносили через двор зимой и летом.
Не то чтоб он
стоял как столб, с ним этого
не случалось.
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то,
стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь
не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы
не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.
— Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих,
не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки
стоял от них
не менее как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
—
Стой, ты это знал. И вижу, что ты все сразу понял. Но молчи, пока молчи.
Не жалей и
не плачь!
а я и четверти бутылки
не выпил и
не Силен.
Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить,
не то что каламбур.
Не беспокойся, я
не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду.
Не стану жида из души тянуть.
Постой, как это…
— Брат,
постой, — с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, — ведь тут все-таки одно дело ты мне до сих пор
не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста,
не хочет?
— Все равно подадут,
не для тебя, так для нас, — сиял Федор Павлович. — Да
постой, ты обедал аль нет?
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет.
Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать… Да
постой,
постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием «Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках
стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко,
стоит и как бы задумался, но он
не думает, а что-то «созерцает».
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это
стоял и думал, то наверно бы ничего
не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания.
— Червонца
стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, что здесь мы все от легкомыслия лишь
не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться,
не только покаяться.
Но ведь до мук и
не дошло бы тогда-с, потому
стоило бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила, как таракана, и пошел бы я как ни в чем
не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
— Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть
не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да
не украдет он, вот что,
не сплетник он, молчит, из дому сору
не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так
стоит ли об нем говорить?
—
Постой,
постой,
постой, милый, еще одну рюмочку. Я Алешу оскорбил. Ты
не сердишься, Алексей? Милый Алексейчик ты мой, Алексейчик!
— А коли так, то он еще
не погиб! Он только в отчаянии, но я еще могу спасти его.
Стойте:
не передавал ли он вам что-нибудь о деньгах, о трех тысячах?
Но старшие и опытнейшие из братии
стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и
не инок и напрасно только пришел в монастырь, такому место в миру.
Тогда как целое
стоит пред их же глазами незыблемо, как и прежде, и врата адовы
не одолеют его.
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы,
стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже с мешочком на боку, по росту лет десяти,
не больше, или даже меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками.
— Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а все-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает… — проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он
стоял за столом и
не садился.
Оба они
стояли тогда именно у большого камня, у забора, и никого кругом
не было.
Алеша хотел было обнять его, до того он был доволен. Но, взглянув на него, он вдруг остановился: тот
стоял, вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков
не было, а он все шептал губами, было как-то странно.
— То-то и есть, что но… — кричал Иван. — Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир
стоит, и без них, может быть, в нем совсем ничего бы и
не произошло. Мы знаем, что знаем!
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, — нет,
не имеешь, чтобы
не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы
не отнять у людей свободы, за которую ты так
стоял, когда был на земле.
— Да
стой,
стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж
не отец ли Паисий так тебя учит?
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре,
не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую
не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу,
не убранную в шкаф, и проч., и проч.
— Что батюшка, спит или проснулся? — тихо и смиренно проговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На мгновение ему стало чуть
не страшно, он вспомнил это потом. Смердяков
стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью, почти строго.
Наступило опять молчание. Промолчали чуть
не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков
стоял пред ним и как бы ждал: «А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Так по крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать. Смердяков точно поймал мгновенье.
Стой на одиннадцати, одну тысячку можешь спустить, больше
не спускай.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось:
стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться,
не смеет — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека!
Расставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, ему первый выстрел —
стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом
не смигну, любя на него гляжу, знаю, что сделаю.
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере
стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже
не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да
не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Господа, — воскликнул я вдруг от всего сердца, — посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и
не понимаем, что жизнь есть рай, ибо
стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…