Об этом я теперь
распространяться не стану, тем более что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми
о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.
Я бы, впрочем, и
не стал
распространяться о таких мелочных и эпизодных подробностях, если б эта сейчас лишь описанная мною эксцентрическая встреча молодого чиновника с вовсе
не старою еще вдовицей
не послужила впоследствии основанием всей жизненной карьеры этого точного и аккуратного молодого человека,
о чем с изумлением вспоминают до сих пор в нашем городке и
о чем, может быть, и мы скажем особое словечко, когда заключим наш длинный рассказ
о братьях Карамазовых.
Да и
не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего
не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он был состоянии духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым
распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод
о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.