Неточные совпадения
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно
нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть
еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Нравственного разврата тут, пожалуй,
еще нет, цинизма тоже
нет настоящего, развратного, внутреннего, но есть наружный, и он-то считается у них нередко чем-то даже деликатным, тонким, молодецким и достойным подражания.
Скверно тем только, что русизм ужасный, француженок совсем
еще нет, а могли бы быть, средства знатные.
Вероятнее всего, что
нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже
еще тогда, когда произносил: «Не поверю, пока не увижу».
— Да
еще же бы
нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— Ровнешенько настоящий час, — вскричал Федор Павлович, — а сына моего Дмитрия Федоровича все
еще нет. Извиняюсь за него, священный старец! (Алеша весь так и вздрогнул от «священного старца».) Сам же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня, что точность есть вежливость королей…
Нет, с вами
еще можно говорить, можно жить!
— О
нет,
нет, Бог вас у нас не отнимет, вы проживете
еще долго, долго, — вскричала мамаша. — Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
— Зачем живет такой человек! — глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, —
нет, скажите мне, можно ли
еще позволить ему бесчестить собою землю, — оглядел он всех, указывая на старика рукой. Он говорил медленно и мерно.
— Почему же
нет? К тому же я особенно приглашен игуменом
еще вчерашнего дня.
— Нет-с, позвольте! — визгливо перебил Федор Павлович, шагнув
еще шаг в комнату, — позвольте и мне довершить.
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть ли? Да
нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху
еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
Ведь коли Бог есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли
нет его вовсе-то, так ли их
еще надо, твоих отцов-то?
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю.
Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот
еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то
еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али
нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
— Да
нет же,
нет! Спасением моим клянусь вам, что
нет! И никто не узнает никогда, только мы: я, вы, да она, да
еще одна дама, ее большой друг…
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь, а Герценштубе
еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если горячка!»
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например,
еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например,
нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
— А, это «единый безгрешный» и его кровь!
Нет, не забыл о нем и удивлялся, напротив, все время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной
еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?
А помри ваш родитель теперь, пока
еще этого
нет ничего-с, то всякому из вас по сорока тысяч верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию Федоровичу, которого они так ненавидят-с, так как завещания у них ведь не сделано-с…
Трогательно даже это и знать, что на нем
нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос
еще раньше нашего».
— «Браво, — кричу ему, в ладоши захлопал, — я с вами и в этом согласен, заслужил!» — «Будете ли, милостивый государь, стрелять, или
нет?» — «Не буду, говорю, а вы, если хотите, стреляйте
еще раз, только лучше бы вам не стрелять».
— «А кабы побоялся выстрелов, — возражают защитники, — так из своего бы пистолета сначала выстрелил, прежде чем прощения просить, а он в лес его
еще заряженный бросил,
нет, тут что-то другое вышло, оригинальное».
— Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан
еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и
еще с одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой… и мне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая…
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да
еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы —
нет!
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого начала, вот почти
еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «
Нет, не Смердяков!» Не его это дело, господа!
— Я вас спрашиваю во второй раз: надо или
нет снимать рубашку? — проговорил он
еще резче и раздражительнее.
Нет, не таков Дмитрий Карамазов, он бы этого не вынес, и если б я был виновен, клянусь, не ждал бы вашего сюда прибытия и восхода солнца, как намеревался сначала, а истребил бы себя
еще прежде,
еще не дожидаясь рассвета!
Но знайте, что пока я носил, я в то же время каждый день и каждый час мой говорил себе: «
Нет, Дмитрий Федорович, ты, может быть,
еще и не вор».
—
Нет,
нет, — все будто
еще не понимает Митя, — ты скажи: почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?
— Это коли все равны, у всех одно общее имение,
нет браков, а религия и все законы как кому угодно, ну и там все остальное. Ты
еще не дорос до этого, тебе рано. Холодно, однако.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и
еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего
нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
—
Нет,
еще не читал, но хочу прочесть. Я без предрассудков, Карамазов. Я хочу выслушать и ту и другую сторону. Зачем вы спросили?
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я
еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот
нет, он все
еще для меня человек! Да убил ли он? Он ли убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может, всего за минуту пред его приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
— Шестнадцати лет
еще нет, кажется, и уж предлагается! — презрительно проговорил он, опять зашагав по улице.
На нетерпеливый спрос Ивана Федоровича, что, «стало быть, он теперь сумасшедший?», ему ответили, что «этого в полном смысле
еще нет, но что замечаются некоторые ненормальности».
—
Нет,
еще не показал, но покажу непременно. Ты мне, брат, многое разъяснить сейчас должен, и знай, голубчик, что я с собою играть не позволю!
— Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да
еще некоторого третьего. Без сумления, тут он теперь, третий этот, находится, между нами двумя.
— Никак нет-с. На другой же день, наутро, до больницы
еще, ударила настоящая, и столь сильная, что уже много лет таковой не бывало. Два дня был в совершенном беспамятстве.
Встал наконец и пошел-с — вижу налево окно в сад у них отперто, я и
еще шагнул налево-то-с, чтобы прислушаться, живы ли они там сидят или
нет, и слышу, что барин мечется и охает, стало быть, жив-с.
Нет, в тебе таки есть эта романтическая струйка, столь осмеянная
еще Белинским.
— Тут
нет его. Не беспокойся, я знаю, где лежит; вот оно, — сказал Алеша, сыскав в другом углу комнаты, у туалетного столика Ивана, чистое,
еще сложенное и не употребленное полотенце. Иван странно посмотрел на полотенце; память как бы вмиг воротилась к нему.
Всем, может быть, стало понятно
еще с самых первых шагов, что это совсем даже и не спорное дело, что тут
нет сомнений, что, в сущности, никаких бы и прений не надо, что прения будут лишь только для формы, а что преступник виновен, виновен явно, виновен окончательно.
Обозначив в порядке все, что известно было судебному следствию об имущественных спорах и семейных отношениях отца с сыном, и
еще, и
еще раз выведя заключение, что, по известным данным,
нет ни малейшей возможности определить в этом вопросе о дележе наследства, кто кого обсчитал или кто на кого насчитал, Ипполит Кириллович по поводу этих трех тысяч рублей, засевших в уме Мити как неподвижная идея, упомянул об медицинской экспертизе.
Нет, господа присяжные, у тех Гамлеты, а у нас
еще пока Карамазовы!»
Но если уж я так кровожаден и жестоко расчетлив, что, убив, соскочил лишь для того, чтобы посмотреть, жив ли на меня свидетель или
нет, то к чему бы, кажется, возиться над этою новою жертвою моей целых пять минут, да
еще нажить, пожалуй, новых свидетелей?
Нет, если мы уж так расчетливы и жестокосерды, то не лучше ли бы было, соскочив, просто огорошить поверженного слугу тем же самым пестом
еще и
еще раз по голове, чтоб уж убить его окончательно и, искоренив свидетеля, снять с сердца всякую заботу?
Да, наконец, убил ли он
еще или
нет?
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник
еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „
Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.