Неточные совпадения
—
Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После этих слов Клим спокойно шел в свою комнату, зная, что он сделал то, чего хотел, — заставил взрослых
еще раз обратить внимание на него.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо
еще более плоским. В книгах
нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
—
Нет, красота именно — неправда, она вся, насквозь, выдумана человеком для самоутешения, так же как милосердие и
еще многое…
— Любовь в твоем возрасте — это
еще не та любовь, которая… Это
еще не любовь,
нет!
—
Нет, вы подумайте, — полушепотом говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку с тоненькими косточками пальцев; глаза ее неестественно расширены, лицо казалось
еще более острым, чем всегда было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.
— На все вопросы, Самгин, есть только два ответа: да и
нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства людей, но до сего дня никому
еще не удавалось осуществить его.
—
Нет, —
еще более резко сказала девушка. — Я не умею спорить, но я знаю — это не верно. Я — не вымысел.
—
Нет, подожди, Костя, посидим
еще…
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это
еще в гимназии. А в Москве учитель мой уговаривал меня поступить в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему не верю. Никаких способностей
нет у меня. Но — без музыки трудно жить, вот что, брат…
«В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня
еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
— Я верю, что он искренно любит Москву, народ и людей, о которых говорит. Впрочем, людей, которых он не любит, —
нет на земле. Такого человека я
еще не встречала. Он — несносен, он обладает исключительным уменьем говорить пошлости с восторгом, но все-таки… Можно завидовать человеку, который так… празднует жизнь.
—
Нет. Из двух Успенских — Глеба читал, а что был
еще Николай — впервые слышу. Глеб — сочинитель истерический. Впрочем, я плохо понимаю беллетристов, романистов и вообще — истов. Неистов я, — усмехнулся он, но сейчас же хмуро сказал...
Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и
еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m‹ada›me Ролан, и очень сожалела, что
нет портрета Теруань де-Мерикур.
— Я думаю, что отношения мужчин и женщин вообще — не добро. Они — неизбежны, но добра в них
нет. Дети? И ты, и я были детьми, но я все
еще не могу понять: зачем нужны оба мы?
— Но ведь не всегда же родятся дети! И ведь
еще нет шести недель…
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда
еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я
еще поплакала. А потом — глаза стало жалко.
Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
—
Нет, — сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб не мешало. Я скажу коротко: есть духовно завещание — так? Вы можете читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и
еще много, это — мне, потому что есть дети, две мальчики. Немного Димитри, и вам ничего
нет. Это — несправедливо, так я думаю. Нужно сделать справедливо, когда приедет брат.
— Домой, это…?
Нет, — решительно ответил Дмитрий, опустив глаза и вытирая ладонью мокрые усы, — усы у него загибались в рот, и это очень усиливало добродушное выражение его лица. — Я, знаешь, недолюбливаю Варавку. Тут
еще этот его «Наш край», — прескверная газетка! И — черт его знает! — он как-то садится на все, на дома, леса, на людей…
— Я понимаю: ты — умный, тебя раздражает, что я не умею рассказывать. Но — не могу я!
Нет же таких слов! Мне теперь кажется, что я видела этот сон не один раз, а — часто.
Еще до рождения видела, — сказала она, уже улыбаясь. — Даже — до потопа!
—
Нет, уверяю вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все
еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень много видел таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы не смейтесь! Это очень… даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
— А
еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится…
Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
«
Нет доказательств, что она изменила, —
еще раз напомнил он себе. — Есть только подозрения…»
— Не знаю. Не спрашивал. Но почему вы говорите — революция?
Нет, это
еще не она. Не представляю, чтоб кто-то начал в воскресенье делать революцию.
Другой, личность весьма угрюмая, говорит: «Человека
еще нет, а есть покорнейший слуга.
«Почему у нее
нет детей? Она вовсе не похожа на женщину, чувство которой подавлено разумом, да и — существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но это
еще не значит, что она так же и думает. Можно сказать, что она не похожа ни на одну из женщин, знакомых мне».
—
Нет, — сухо ответил Самгин и, желая услышать
еще что-нибудь о Марине, снова заговорил о ней.
— Я понимаю тебя. Жить вместе — уже
нет смысла. И вообще я не могла бы жить в провинции, я так крепко срослась с Москвой! А теперь, когда она пережила такую трагедию, — она
еще ближе мне.
Сейчас уже половина третьего, а ее все
еще нет. Но как раз в эту минуту слуга, приоткрыв дверь, сказал...
— Пророками — и надолго! — будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев — писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват — это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, — Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он — цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее знаешь, что он скажет
еще одно —
нет! — Усмехаясь, она подмигнула...
Самгин пошел, держась близко к заборам и плетням, ощущая сожаление, что у него
нет палки, трости. Его пошатывало, все
еще кружилась голова, мучила горькая сухость во рту и резкая боль в глазах.
— У него силы
нет, — тихо говорила Тося. — А
еще летом он у нас на даче замечательно играл, особенно на рояле.
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм — не замечал.
Нет, это чепуховидно.
Еще что? Тут много подчеркнуто, черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
«Газета? Возможно, что Дронов прав — нужна газета. Независимая газета. У нас
еще нет демократии, которая понимала бы свое значение как значение класса самостоятельного, как средоточие сил науки, искусства, — класса, независимого от насилия капитала и пролетариата».
— Вот тебе и отец города! — с восторгом и поучительно вскричал Дронов, потирая руки. — В этом участке таких цен, конечно,
нет, — продолжал он. — Дом стоит гроши, стар, мал, бездоходен. За землю можно получить тысяч двадцать пять, тридцать. Покупатель — есть, продажу можно совершить в неделю. Дело делать надобно быстро, как из пистолета, — закончил Дронов и, выпив
еще стакан вина, спросил: — Ну, как?
— Это я знаю, — согласился Дронов, потирая лоб. — Она, брат… Да. Она вместо матери была для меня. Смешно?
Нет, не смешно. Была, — пробормотал он и заговорил
еще трезвей: — Очень уважала тебя и ждала, что ты… что-то скажешь, объяснишь. Потом узнала, что ты, под Новый год, сказал какую-то речь…
Она
еще не написана,
нет!
Я говорю: бога
нет не по логике, не вследствие каких-то доказательств, а — по-настоящему
нет, по ощущению, физически, физиологически и — как там
еще?
— Самодержавие имеет за собою трехсотлетнюю традицию. Не забывайте, что не истекло
еще трех лет после того, как вся Россия единодушно праздновала этот юбилей, и что в Европе
нет государства, которое могло бы похвастать стойкостью этой формы правления.
—
Нет, уже кончать буду я… то есть не — я, а рабочий класс, —
еще более громко и решительно заявил рыжеватый и, как бы отталкиваясь от людей, которые окружали его, стал подвигаться к хозяину, говоря...