Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех
днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и
сам он не был в ней участником
на баррикадах.
— Я иду из положения, что это смешение элементов, то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря
на то, что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только в нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит в
самом основании
дела.
— Да что же это в
самом деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется
на земле государство, а церковь возводится
на степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
— Нет, за такую, за эту
самую, монахи, за эту! Вы здесь
на капусте спасаетесь и думаете, что праведники! Пескариков кушаете, в
день по пескарику, и думаете пескариками Бога купить!
Стерегли неусыпно, но так вышло, что, несмотря
на всю неусыпность, Лизавета в
самый последний
день, вечером, вдруг тайком ушла от Кондратьевой и очутилась в саду Федора Павловича.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я
на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь
на тринадцатой. Я так смотрю
на это
дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил
на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и
на верхнюю.
И вот пред отъездом только, в
самый тот
день, когда уехали (я их не видал и не провожал), получаю крошечный пакетик, синенький, кружевная бумажка, а
на ней одна только строчка карандашом: «Я вам напишу, ждите.
— И ты в
самом деле хочешь
на ней жениться?
Мало того, я вот что еще знаю: теперь,
на днях только, всего только, может быть, вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в
самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает
на два,
на три
дня прокатиться: объявился покупщик
на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди
сам» денька
на два,
на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
— Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною женщиной, Алексей Федорович! А ведь в
самом деле она, может быть, при вас спать захотела. Как это вы так скоро нагнали
на нее сон, и как это счастливо!
Али в
самом деле только жаловаться
на мальчика приходили-с?
Пустые и непригодные к
делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь
на то
самое место,
на котором вчера сидел, и почему не
на другое?
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите
сами: кто же
на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не
дело, Марья Кондратьевна.
«О
дне же сем и часе не знает даже и Сын, токмо лишь Отец мой небесный», как изрек он и
сам еще
на земле.
— Вот что, Алеша, — проговорил Иван твердым голосом, — если в
самом деле хватит меня
на клейкие листочки, то любить их буду, лишь тебя вспоминая.
А в
самом деле мы, может быть, лет
на семь,
на десять прощаемся.
В
самом деле, это могла быть молодая досада молодой неопытности и молодого тщеславия, досада
на то, что не сумел высказаться, да еще с таким существом, как Алеша,
на которого в сердце его несомненно существовали большие расчеты.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они
сами определили с той
самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а
на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько
дней ее ждут, словно как помешанные.
— Я говорил, вас жалеючи.
На вашем месте, если бы только тут я, так все бы это тут же бросил… чем у такого
дела сидеть-с… — ответил Смердяков, с
самым открытым видом смотря
на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.
Библию же одну никогда почти в то время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой: воистину берег эту книгу,
сам того не ведая, «
на день и час,
на месяц и год».
— «Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и во мне кроется, и, захочу, завтра же настанет он для меня в
самом деле и уже
на всю мою жизнь».
— «Мне ли благословлять, — отвечаю ему, — инок я простой и смиренный, Бога о них помолю, а о тебе, Афанасий Павлович, и всегда,
на всяк
день, с того
самого дня, Бога молю, ибо с тебя, говорю, все и вышло».
Гроб же вознамерились оставить в келье (в первой большой комнате, в той
самой, в которой покойный старец принимал братию и мирских)
на весь
день.
Ибо столь великого постника и молчальника,
дни и ночи молящегося (даже и засыпал,
на коленках стоя), как-то даже и зазорно было настоятельно обременять общим уставом, если он
сам не хотел подчиниться.
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша,
на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему
на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в
самом деле, неужто позволишь мне
на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
В
самом деле, неужто для того, чтоб умножать вино
на бедных свадьбах, сошел он
на землю?
Окончательный процесс этого решения произошел с ним, так сказать, в
самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два
дня тому назад вечером,
на дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался, что он подлец, и велел передать это Катерине Ивановне, «если это может сколько-нибудь ее облегчить».
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч
на шесть додачи от Федора Павловича,
на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это
дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои
на этого изверга, а
сами мне дайте три только тысячи…
Разумеется, примирение произойдет лишь
на час, потому что если бы даже и в
самом деле исчез соперник, то завтра же он изобретет другого, нового и приревнует к новому.
— О, если вы разумели деньги, то у меня их нет. У меня теперь совсем нет денег, Дмитрий Федорович, я как раз воюю теперь с моим управляющим и
сама на днях заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег у меня нет. И знаете, Дмитрий Федорович, если б у меня даже и были, я бы вам не дала. Во-первых, я никому не даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Но вам, вам я особенно бы не дала, любя вас, не дала бы, чтобы спасти вас, не дала бы, потому что вам нужно только одно: прииски, прииски и прииски!..
Он шел как помешанный, ударяя себя по груди, по тому
самому месту груди, по которому ударял себя два
дня тому назад пред Алешей, когда виделся с ним в последний раз вечером, в темноте,
на дороге.
Хоть он и знал, что Григорий болен, а может быть, и Смердяков в
самом деле болен и что услышать его некому, но инстинктивно притаился, замер
на месте и стал прислушиваться.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это был прилив той
самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре
дня назад, когда ответил
на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»
Грушенька расположилась в
самых дверях, Митя ей принес сюда кресло: так же точно сидела она и «тогда», в
день их первого здесь кутежа, и смотрела отсюда
на хор и
на пляску.
Тут следовал
самый нецензурный стишок, пропетый совершенно откровенно и произведший фурор в слушавшей публике. Кончилось наконец
дело на купце...
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в
самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле,
на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Она в бессилии закрыла глаза и вдруг как бы заснула
на одну минуту. Колокольчик в
самом деле звенел где-то в отдалении и вдруг перестал звенеть. Митя склонился головою к ней
на грудь. Он не заметил, как перестал звенеть колокольчик, но не заметил и того, как вдруг перестали и песни, и
на место песен и пьяного гама во всем доме воцарилась как бы внезапно мертвая тишина. Грушенька открыла глаза.
Но Петр Ильич
на этот раз уперся как мул: выслушав отказ, он чрезвычайно настойчиво попросил еще раз доложить и передать именно «в этих
самых словах», что он «по чрезвычайно важному
делу, и они, может быть,
сами будут потом сожалеть, если теперь не примут его».
Стало быть, надо было спешить
на место, в Мокрое, чтобы накрыть преступника прежде, чем он, пожалуй, и в
самом деле вздумал бы застрелиться.
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в
самом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну
на полгода, ну
на год в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
Но наше
дело состоит опять-таки в том, чтобы вам в подобном теперешнему случае представить
на вид и разъяснить всю ту степень вреда, который вы
сами же себе производите, отказываясь дать то или другое показание.
Он облокотился
на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В
самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, «хоть ведите
на смертную казнь».
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что
на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас
на уме. Не знаете вы, с кем имеете
дело! Вы имеете
дело с таким подсудимым, который
сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с
самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и кричал, что не повинен в крови, а
сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь
на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это
дело, господа!
И таков ли, таков ли был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь, сидя с вами, — так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел
на вас и
на мир, если бы в
самом деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не давало мне покоя всю ночь, — не от страха, о! не от одного только страха вашего наказания!
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто
сама не могла послать!), а я… это было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два
дня половину этих проклятых трех тысяч, то есть полторы тысячи, а другую половину удержал
на себе.
Объяснил тоже,
на повторенные расспросы, что по изгнании поляков действительно
дела Мити у Аграфены Александровны поправились и что она
сама сказала, что его любит.
Маленькая фигурка Николая Парфеновича выразила под конец речи
самую полную сановитость. У Мити мелькнуло было вдруг, что вот этот «мальчик» сейчас возьмет его под руку, уведет в другой угол и там возобновит с ним недавний еще разговор их о «девочках». Но мало ли мелькает совсем посторонних и не идущих к
делу мыслей иной раз даже у преступника, ведомого
на смертную казнь.
С тех пор, с
самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж, конечно, перенесла с ним несравненно больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха чуть не каждый
день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет
на стул и свалится, и проч., и проч.