Неточные совпадения
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в
наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить
дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
«Господин исправник, будьте, говорю,
нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что
дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный
наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии
нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
И представьте, ведь дело-то
наше расстроилось!
Они уже с неделю как жили в
нашем городе, больше по
делам, чем для богомолья, но уже раз, три
дня тому назад, посещали старца.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три
дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю
нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить
наши чувства и
наше благоговение!
Не понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних
дней, и даже, может быть, до сегодня, не понимал ничего об этих всех
наших с отцом денежных пререканиях.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из
наших мест,
наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а
днем тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то есть что я здесь сторожу.
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей
нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что
дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
Замечу тут, что хотя о поединке
нашем все вслух тогда говорили, но начальство это
дело закрыло, ибо противник мой был генералу
нашему близким родственником, а так как
дело обошлось без крови, а как бы в шутку, да и я, наконец, в отставку подал, то и повернули действительно в шутку.
Но о сем скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и
день, как совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе
нашем самое живое воспоминание о том столь для многих тревожном
дне…
Потом уже, и после многих даже лет, иные разумные иноки
наши, припоминая весь тот
день в подробности, удивлялись и ужасались тому, каким это образом соблазн мог достигнуть тогда такой степени.
Николай же Парфенович Нелюдов даже еще за три
дня рассчитывал прибыть в этот вечер к Михаилу Макаровичу, так сказать, нечаянно, чтобы вдруг и коварно поразить его старшую девицу Ольгу Михайловну тем, что ему известен ее секрет, что он знает, что сегодня
день ее рождения и что она нарочно пожелала скрыть его от
нашего общества, с тем чтобы не созывать город на танцы.
— И вы справедливо сейчас заметили насчет этой взаимной
нашей доверенности, без которой иногда даже и невозможно в подобной важности
делах, в том случае и смысле, если подозреваемое лицо действительно желает, надеется и может оправдать себя.
С
нашей стороны мы употребим все, что от нас зависит, и вы сами могли видеть даже и теперь, как мы ведем это
дело…
— Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, — тотчас же и с видимою поспешностью ответил прокурор, — мы не имеем пока никаких значительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы так интересуетесь. В дальнейшем ходе
дела, надеюсь, окажется то же… Напротив, сделаем в этом смысле все, что только можно с
нашей стороны. Будьте совершенно спокойны.
— Ведь это народ-то у нас, Маврикий Маврикиевич, совсем без стыда! — восклицал Трифон Борисыч. — Тебе Аким третьего
дня дал четвертак денег, ты их пропил, а теперь кричишь. Доброте только вашей удивляюсь с
нашим подлым народом, Маврикий Маврикиевич, только это одно скажу!
— Не всем, а так человек десять
наших ходит туда, всегда, всякий
день. Это ничего.
Все это самое и весь разговор
наш предыдущий с вами-с, накануне того
дня вечером у ворот-с, как я вам тогда мой страх сообщил и про погреб-с, — все это я в подробности открыл господину доктору Герценштубе и следователю Николаю Парфеновичу, и все они в протокол записали-с.
На другой
день после описанных мною событий, в десять часов утра, открылось заседание
нашего окружного суда и начался суд над Дмитрием Карамазовым.
Именно: все знали, что
дело это заинтересовало слишком многих, что все сгорали от нетерпения, когда начнется суд, что в обществе
нашем много говорили, предполагали, восклицали, мечтали уже целые два месяца.
К этому
дню к нам съехались гости не только из
нашего губернского города, но и из некоторых других городов России, а наконец, из Москвы и из Петербурга.
Рассказывалось, что
наш прокурор трепетал встречи с Фетюковичем, что это были старинные враги еще с Петербурга, еще с начала их карьеры, что самолюбивый
наш Ипполит Кириллович, считавший себя постоянно кем-то обиженным еще с Петербурга, за то что не были надлежаще оценены его таланты, воскрес было духом над
делом Карамазовых и мечтал даже воскресить этим
делом свое увядшее поприще, но что пугал его лишь Фетюкович.
Что же до председателя
нашего суда, то о нем можно сказать лишь то, что это был человек образованный, гуманный, практически знающий
дело и самых современных идей.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое
дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом
деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе
нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
Дело в том, что хоть московский врач и брал за визиты не менее двадцати пяти рублей, но все же некоторые в
нашем городе обрадовались случаю его приезда, не пожалели денег и кинулись к нему за советами.
В том и ужас
наш, что такие мрачные
дела почти перестали для нас быть ужасными!
Где же причины
нашего равнодушия,
нашего чуть тепленького отношения к таким
делам, к таким знамениям времени, пророчествующим нам незавидную будущность?
Но важнее всего то, что множество
наших русских, национальных
наших уголовных
дел, свидетельствуют именно о чем-то всеобщем, о какой-то общей беде, прижившейся с нами и с которой, как со всеобщим злом, уже трудно бороться.
Но когда-нибудь надо же и нам начать
нашу жизнь трезво и вдумчиво, надо же и нам бросить взгляд на себя как на общество, надо же и нам хоть что-нибудь в
нашем общественном
деле осмыслить или только хоть начать осмысление
наше.
В настоящем же
деле, которым мы так все теперь заняты, которым болят
наши души, — в настоящем
деле отец, покойный Федор Павлович Карамазов, нисколько не подходил под то понятие об отце, которое сейчас сказалось
нашему сердцу.
— Есть, — сказал он в одной группе, как передавали потом, — есть эти невидимые нити, связующие защитника с присяжными. Они завязываются и предчувствуются еще во время речи. Я ощутил их, они существуют.
Дело наше, будьте спокойны.
На второй
день после решения суда он заболел нервною лихорадкой и был отправлен в городскую
нашу больницу, в арестантское отделение.
И хотя бы мы были заняты самыми важными
делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье — все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви
нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом
деле.