Неточные совпадения
Может, по этому самому он никогда и никого не боялся, а между тем мальчики тотчас
поняли, что он вовсе не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и не
понимает, что он смел и бесстрашен.
Хотя, к несчастию, не
понимают эти юноши, что жертва жизнию есть,
может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся
мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца,
может быть, оскорбительных — вот что
понимал Алеша.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я,
может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет
понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно
понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не
могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— Нет, я и не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но… оставь, это я сдуру усмехнулся. Я
понимаю, что ты
можешь разгорячиться, Миша. По твоему увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат, это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?
— Где ты
мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не
могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей «Богоносного отца нашего Исаака Сирина», читал его упорно и многолетно, почти ровно ничего не
понимал в нем, но за это-то,
может быть, наиболее ценил и любил эту книгу.
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как
может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но,
понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Алеша решился ждать. Он
понял, что все дела его действительно,
может быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали.
Не
понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних дней, и даже,
может быть, до сегодня, не
понимал ничего об этих всех наших с отцом денежных пререканиях.
Понимаешь ли ты, что от иного восторга можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, — о чем, впрочем,
мог бы тебе и не упоминать.
Алеша
понял с первого взгляда на нее, с первых слов, что весь трагизм ее положения относительно столь любимого ею человека для нее вовсе не тайна, что она,
может быть, уже знает все, решительно все.
— Да вы-то меня,
может, тоже не так совсем
понимаете, милая барышня, я,
может, гораздо дурнее того, чем у вас на виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия Федоровича, бедного, из-за насмешки одной тогда заполонила.
«Ну что я
понимаю в любви и в женщинах и как
могу я заключать такие решения», — с упреком себе думал он после каждой подобной своей мысли или догадки.
«Ну что я в этом
понимаю, что я в этих делах разбирать
могу? — в сотый раз повторял он про себя, краснея, — ох, стыд бы ничего, стыд только должное мне наказание, — беда в том, что несомненно теперь я буду причиною новых несчастий…
— Совершенно справедливо на этот раз изволите из себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если
можете только это
понять…
Слушайте, Алексей Федорович, выслушайте-с, ведь уж теперь минута такая пришла-с, что надо выслушать, ибо вы даже и
понять не
можете, что
могут значить для меня теперь эти двести рублей, — продолжал бедняк, приходя постепенно в какой-то беспорядочный, почти дикий восторг.
Так ведь теперь я на эти двести рублей служанку нанять могу-с,
понимаете ли вы, Алексей Федорович, лечение милых существ предпринять могу-с, курсистку в Петербург направлю-с, говядины куплю-с, диету новую заведу-с.
Я не Бога не принимаю,
пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не
могу согласиться принять.
— Ну я-то пока еще этого не знаю и
понять не
могу, и бесчисленное множество людей со мной тоже.
На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него
понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не
может вынести его душа.
Сам приучил его говорить с собою, всегда, однако, дивясь некоторой бестолковости или, лучше сказать, некоторому беспокойству его ума и не
понимая, что такое «этого созерцателя»
могло бы так постоянно и неотвязно беспокоить.
Осмотрев больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии, пожилой и почтеннейший старичок), он заключил, что припадок чрезвычайный и «
может грозить опасностью», что покамест он, Герценштубе, еще не
понимает всего, но что завтра утром, если не помогут теперешние средства, он решится принять другие.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь
поймут же дети,
может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и
поймешь, что и сам виновен, ибо
мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил.
— Изыди, отче! — повелительно произнес отец Паисий, — не человеки судят, а Бог.
Может, здесь «указание» видим такое, коего не в силах
понять ни ты, ни я и никто. Изыди, отче, и стадо не возмущай! — повторил он настойчиво.
Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и
мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось все, что
могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно
понимать все, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму.
Главное в том, что ничего-то он не
мог разгадать из ее намерений; выманить же лаской или силой не было тоже возможности: не далась бы ни за что, а только бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогда
понимал.
Так,
может быть, и было, но об чем именно тосковала Грушенька, того он все-таки не
понимал.
— Помилосердуйте, ведь это не шутка! Вы,
может быть, хмельны. Вы
можете же, наконец, говорить,
понимать… иначе… иначе я ничего не
понимаю!
Он бросился вон. Испуганная Феня рада была, что дешево отделалась, но очень хорошо
поняла, что ему было только некогда, а то бы ей,
может, несдобровать. Но, убегая, он все же удивил и Феню, и старуху Матрену одною самою неожиданною выходкой: на столе стояла медная ступка, а в ней пестик, небольшой медный пестик, в четверть аршина всего длиною. Митя, выбегая и уже отворив одною рукой дверь, другою вдруг на лету выхватил пестик из ступки и сунул себе в боковой карман, с ним и был таков.
Калганов очень хорошо
понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался и о пане, но его все это не так занимало, даже,
может быть, вовсе не занимало, а занимал его всего более Максимов.
Но вас они должны ценить, вас должны наконец
понять, и все, что я бы
могла для вас сделать, то поверьте…
Иных реформ современного царствования он не то что не
мог вполне осмыслить, но
понимал их с некоторыми, иногда весьма заметными, ошибками и вовсе не по особенной какой-нибудь своей неспособности, а просто по беспечности своего характера, потому что все некогда было вникнуть.
— Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, — начал, обращаясь к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти сострадание к несчастному, — я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам и передал хозяйским дочерям, и с ней там теперь безотлучно этот старичок Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? — уговорил и успокоил, внушил, что тебе надо же оправдаться, так чтоб она не мешала, чтоб не нагоняла на тебя тоски, не то ты
можешь смутиться и на себя неправильно показать,
понимаешь?
— Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот он тут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, — с прежними то есть, оно так
понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял,
может, и они тоже запомнили…
Там Коля начал с того, что оглядел железную дорогу в подробности, изучил распорядки,
понимая, что новыми знаниями своими
может блеснуть, возвратясь домой, между школьниками своей прогимназии.
— Ты ничего не
понимаешь, — раздражительно оборвала она, —
может, у нее муж был, но только в тюрьме сидит, а она вот и родила.
Илюша же и говорить не
мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно
могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате
понимал это,
может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
— Нет, вы прелестная натура, хотя и извращенная, и я слишком
понимаю, почему вы
могли иметь такое влияние на этого благородного и болезненно восприимчивого мальчика! — горячо ответил Алеша.
Алеша
понимал, что она страшно ревнует к ней Митю, арестанта Митю, несмотря на то, что Катерина Ивановна ни разу не посетила того в заключении, хотя бы и
могла это сделать когда угодно.
Заговорит, заговорит — ничего
понимать не
могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая, не
понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, по мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое дитё — ничегошеньки не
поняла.
Ну это сморчок сопливый
может только так утверждать, а я
понять не
могу.
Потому ведь говорю тебе, Алексей, что ты один
понять это
можешь, а больше никто, для других это глупости, бред, вот все то, что я тебе про гимн говорил.
— Женщина часто бесчестна, — проскрежетала она. — Я еще час тому думала, что мне страшно дотронуться до этого изверга… как до гада… и вот нет, он все еще для меня человек! Да убил ли он? Он ли убил? — воскликнула она вдруг истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом
понял, что этот самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу,
может, всего за минуту пред его приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.
Он не
понимал, как
мог он полчаса назад пропустить ей эти слова и не закричать тогда же.
Что ж, я бы
мог вам и теперь сказать, что убивцы они… да не хочу я теперь пред вами лгать, потому… потому что если вы действительно, как сам вижу, не
понимали ничего доселева и не притворялись предо мной, чтоб явную вину свою на меня же в глаза свалить, то все же вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали.
— «
Понимаем, говорят, кто же в черта не верит, а все-таки нельзя, направлению повредить
может.