Неточные совпадения
Задумчивый он приехал к нам тогда,
может быть, только лишь посмотреть: всё
ли тут или и тут только два рубля, и — в монастыре встретил этого старца…
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно,
может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало
ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите
ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не
могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
— Слышите
ли, слышите
ли вы, монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на отца Иосифа. — Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина»,
может быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она,
может быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христос простил…
— Ну не говорил
ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то
мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело
будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Да
могло ли иначе
быть теперь?
— Ну можно
ли, можно
ли вам, да еще в этом платье, связываться с мальчишками! — гневно вскричала она, как будто даже имея какое-то право над ним, — да вы сами после того мальчик, самый маленький мальчик, какой только
может быть!
— Но вы сумасшедший, — нервно проговорила Лиза, — из такой шутки и вдруг вывели такой вздор!.. Ах, вот и мамаша,
может быть, очень кстати. Мама, как вы всегда запоздаете, можно
ли так долго! Вот уж Юлия и лед несет!
Я спрашивал себя много раз:
есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную,
может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то
есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется.
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь
ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже,
может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
Видишь
ли, Алеша, ведь,
может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать.
Есть ли во всем мире существо, которое
могло бы и имело право простить?
— Нет, не
могу допустить. Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас:
есть ли во всем мире существо, которое
могло бы и имело право простить? Но существо это
есть, и оно
может все простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
Если бы возможно
было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь
ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся,
могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно
были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
Но
была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не
могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор,
может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем
быть не
могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
— Нечистого изгоняешь, а
может, сам ему же и служишь, — безбоязненно продолжал отец Паисий, — и кто про себя сказать
может: «свят
есть»? Не ты
ли, отче?
Видите
ли: хоть я и заявил выше (и,
может быть, слишком поспешно), что объясняться, извиняться и оправдывать героя моего не стану, но вижу, что нечто все же необходимо уяснить для дальнейшего понимания рассказа.
По слухам
ли каким или из каких-нибудь слов Грушеньки, но он заключил тоже, что старик,
может быть, предпочел бы его для Грушеньки Федору Павловичу.
— Сегодня же порешу!» И если бы только не беспрерывная мысль о Грушеньке и о том, не случилось
ли с ней чего, то он стал бы,
может быть, опять совсем весел.
— Сударыня, сударыня! — в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий Федорович, — я весьма и весьма,
может быть, последую вашему совету, умному совету вашему, сударыня, и отправлюсь,
может быть, туда… на эти прииски… и еще раз приду к вам говорить об этом… даже много раз… но теперь эти три тысячи, которые вы так великодушно… О, они бы развязали меня, и если можно сегодня… То
есть, видите
ли, у меня теперь ни часу, ни часу времени…
— Господи! А я думала, он опять говорить хочет, — нервозно воскликнула Грушенька. — Слышишь, Митя, — настойчиво прибавила она, — больше не вскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама
пить буду, а наливки я терпеть не
могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища… Да ты кутить, что
ли, приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столько достал?
— Не
можете ли по крайней мере объявить: какой величины
была сумма в руках ваших, когда вы вошли с ней к господину Перхотину, то
есть сколько именно рублей?
На прямой вопрос Николая Парфеновича: не заметил
ли он, сколько же именно денег
было в руках у Дмитрия Федоровича, так как он ближе всех
мог видеть у него в руках деньги, когда получал от него взаймы, — Максимов самым решительным образом ответил, что денег
было «двадцать тысяч-с».
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно
был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того
могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит
ли, стоит
ли!» — восклицал огорченный юноша.
— Ах, нельзя
ли бы так, — приостановился вдруг Смуров, — ведь Илюша говорит, что Жучка тоже
была лохматая и тоже такая же седая, дымчатая, как и Перезвон, — нельзя
ли сказать, что это та самая Жучка и
есть, он,
может быть, и поверит?
Коля пристально поглядел на него. Он что-то не
мог припомнить, когда он с этим человеком
мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало
ли у него
было схваток на улицах, всех и припомнить
было нельзя.
И вот верите
ли: лежу, закрыла глаза и думаю:
будет или не
будет благородно, и не
могу решить, и мучаюсь, мучаюсь, и сердце бьется: крикнуть аль не крикнуть?
— Так не сердится, что ревную, — воскликнул он. — Прямо женщина! «У меня у самой жестокое сердце». Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя и не терплю, когда меня ревнуют, не терплю! Драться
будем. Но любить, — любить ее
буду бесконечно. Повенчают
ли нас? Каторжных разве венчают? Вопрос. А без нее я жить не
могу…
— Всё тогда смелы были-с, «все, дескать, позволено», говорили-с, а теперь вот так испугались! — пролепетал, дивясь, Смердяков. — Лимонаду не хотите
ли, сейчас прикажу-с. Очень освежить
может. Только вот это бы прежде накрыть-с.
— Да, это
была слабость природы… но я не
мог тебе верить. Я не знаю, спал
ли я или ходил прошлый раз. Я,
может быть, тогда тебя только во сне видел, а вовсе не наяву…
— Он тебя испугался, тебя, голубя. Ты «чистый херувим». Тебя Дмитрий херувимом зовет. Херувим… Громовый вопль восторга серафимов! Что такое серафим?
Может быть, целое созвездие. А
может быть, все-то созвездие
есть всего только какая-нибудь химическая молекула…
Есть созвездие Льва и Солнца, не знаешь
ли?
«Ну так возвратили вы тогда эти сто рублей господину Карамазову или нет?» Трифон Борисович как ни вилял, но после допроса мужиков в найденной сторублевой сознался, прибавив только, что Дмитрию Федоровичу тогда же свято все возвратил и вручил «по самой честности, и что вот только оне сами,
будучи в то время совсем пьяными-с, вряд
ли это
могут припомнить».
Разумеется, ввязался и прокурор. Он попросил Алешу еще раз описать, как это все
было, и несколько раз настаивал, спрашивая: точно
ли подсудимый, бия себя в грудь, как бы на что-то указывал?
Может быть, просто бил себя кулаком по груди?
Так восклицала она вне себя и уж, конечно, презирая все для себя последствия, хотя, разумеется, их предвидела еще,
может, за месяц тому, потому что и тогда еще,
может быть, содрогаясь от злобы, мечтала: «Не прочесть
ли это суду?» Теперь же как бы полетела с горы. Помню, кажется, именно тут же письмо
было прочитано вслух секретарем и произвело потрясающее впечатление. Обратились к Мите с вопросом: «Признает
ли он это письмо?»
В расшатанных
ли до основания нравственных началах наших или в том, наконец, что этих нравственных начал,
может быть, у нас совсем даже и не имеется?
В тиши, наедине со своею совестью,
может быть, спрашивает себя: „Да что такое честь, и не предрассудок
ли кровь?“
Может быть, крикнут против меня и скажут, что я человек болезненный, истерический, клевещу чудовищно, брежу, преувеличиваю.
Но скажут мне,
может быть, он именно притворился, чтоб на него, как на больного, не подумали, а подсудимому сообщил про деньги и про знаки именно для того, чтоб тот соблазнился и сам пришел, и убил, и когда, видите
ли, тот, убив, уйдет и унесет деньги и при этом, пожалуй, нашумит, нагремит, разбудит свидетелей, то тогда, видите
ли, встанет и Смердяков, и пойдет — ну что же делать пойдет?
Но пистолет все помирит, пистолет — единственный выход, и нет другого, а там — я не знаю, думал
ли в ту минуту Карамазов, «что
будет там», и
может ли Карамазов по-гамлетовски думать о том, что там
будет?
Так
ли, так
ли груб и бездушен подсудимый, что
мог еще думать в тот момент о любви и о вилянии пред судом, если бы действительно на нем
была кровь отца?
— Любовь прошла, Митя! — начала опять Катя, — но дорого до боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть
будет то, что
могло бы
быть, — с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему в глаза. — И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а все-таки тебя вечно
буду любить, а ты меня, знал
ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь люби! — воскликнула она с каким-то почти угрожающим дрожанием в голосе.