Неточные совпадения
Но случилось так, что из Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов,
многие годы сряду выживший потом за границей, тогда же еще очень молодой
человек, но
человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный, заграничный и притом всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов.
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со
многими либеральнейшими
людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах.
Отец же, бывший когда-то приживальщик, а потому
человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («
много, дескать, молчит и
много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако же, тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого любить…
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже
многие из городских сострадательных
людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее, чем в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке по-прежнему.
Слишком
много загадок угнетают на земле
человека.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного
человека на всей земле,
много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
На другой день я выпил-с и
многого не помню-с, грешный
человек, с горя-с.
— Об этом не раз говорил старец Зосима, — заметил Алеша, — он тоже говорил, что лицо
человека часто
многим еще неопытным в любви
людям мешает любить. Но ведь есть и
много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
Долго еще ждать завершения его, и еще
много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии
людей.
Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения
людей.
Кто знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма
многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных
людей, с тем чтобы сделать их счастливыми.
Этого как бы трепещущего
человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то
многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Был он в городе нашем на службе уже давно, место занимал видное,
человек был уважаемый всеми, богатый, славился благотворительностью, пожертвовал значительный капитал на богадельню и на сиротский дом и
много, кроме того, делал благодеяний тайно, без огласки, что все потом по смерти его и обнаружилось.
И
многому я от него научился полезному, ибо высокого ума был
человек.
Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают, сам видел, сам испытывал, и верите ли: чем беднее и ниже
человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и
много,
много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло!
Думал я о сем
много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских
людей?
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи
людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь
многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
Гнусный омут, в котором он завяз сам своей волей, слишком тяготил его, и он, как и очень
многие в таких случаях, всего более верил в перемену места: только бы не эти
люди, только бы не эти обстоятельства, только бы улететь из этого проклятого места и — все возродится, пойдет по-новому!
Во всяком случае тут было
много и простодушия со стороны Мити, ибо при всех пороках своих это был очень простодушный
человек.
Хозяева и допрежь сего были посвящены во
многие его тайны, потому-то и смотрели на него как на своего
человека, совсем не гордого барина.
— А зато я за вас думала! Думала и передумала! Я уже целый месяц слежу за вами с этою целью. Я сто раз смотрела на вас, когда вы проходили, и повторяла себе: вот энергический
человек, которому надо на прииски. Я изучила даже походку вашу и решила: этот
человек найдет
много приисков.
И
много проехало так
людей, которые пытали девушек, даже солдат...
— А черт знает. Из похвальбы, может быть… так… что вот так
много денег прокутил… Из того, может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть… да, это именно оттого… черт… который раз вы задаете этот вопрос? Ну, соврал, и кончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз врет
человек?
На вопросы о вчерашних деньгах она заявила, что не знает, сколько их было, но слышала, как
людям он
много раз говорил вчера, что привез с собой три тысячи.
— Ракитин знает.
Много знает Ракитин, черт его дери! В монахи не пойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, но с благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они мастера! Черт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты
человек! Я тебя больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вот что. Какой там был Карл Бернар?
Я
людей люблю искренно — о, меня во
многом оклеветали!
По-моему, все ошибались: наш прокурор, как
человек и характер, кажется мне, был гораздо серьезнее, чем
многие о нем думали.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были
люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
Многое было приобретено:
человек, отдающий, в благородном порыве, последние пять тысяч, и потом тот же
человек, убивающий отца ночью с целью ограбить его на три тысячи, — это было нечто отчасти и несвязуемое.
Из этих других, старший — есть один из современных молодых
людей с блестящим образованием, с умом довольно сильным, уже ни во что, однако, не верующим,
многое, слишком уже
многое в жизни отвергшим и похерившим, точь-в-точь как и родитель его.
Если
много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен
человек на всю жизнь.