Неточные совпадения
Может, по этому самому он никогда и никого не боялся, а между
тем мальчики тотчас поняли, что он вовсе не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и не понимает, что он
смел и бесстрашен.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и
молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого
того старца, который наложил его.
Надо
заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник,
то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
— А было ль это при предыдущем старце, Варсонофии?
Тот изящности-то, говорят, не любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, —
заметил Федор Павлович, подымаясь на крылечко.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла
молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам
то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя за
то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца,
тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между
тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть,
то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не
посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Послушайте, вы целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно, не
смею претендовать на
то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что я не из легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
Брезгливости убегайте тоже и к другим, и к себе:
то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним
тем, что вы это
заметили в себе, очищается.
— Молчать! — закричал Дмитрий Федорович, — подождите, пока я выйду, а при мне не
смейте марать благороднейшую девицу… Уж одно
то, что вы о ней осмеливаетесь заикнуться, позор для нее… Не позволю!
Но так как он оскорбил сию минуту не только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени не
смею произнести всуе из благоговения к ней,
то и решился обнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец мой!..
— Петр Александрович, как же бы я
посмел после
того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме
того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
«Черт его знает, а ну как обманывает!» — остановился в раздумье Миусов, следя недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом.
Тот обернулся и,
заметив, что Петр Александрович за ним следит, послал ему рукою поцелуй.
— Да, надо разъяснить, что это не мы. К
тому же батюшки не будет, —
заметил Иван Федорович.
Тот прислушался и
заметил, что скорее это кто-нибудь стонет, «женщина будто бы».
— Это ты оттого, что я покраснел, — вдруг
заметил Алеша. — Я не от твоих речей покраснел и не за твои дела, а за
то, что я
то же самое, что и ты.
Многие женщины откровенности любят,
заметь себе, а она к
тому же была девушка, что очень меня веселило.
Но раз, когда мальчику было уже лет пятнадцать,
заметил Федор Павлович, что
тот бродит около шкафа с книгами и сквозь стекло читает их названия.
Попивая коньячок и выслушав сообщенное известие, он
заметил, что такого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь монастырь: «То-то народу повалит и денег».
— Анафема ты проклят и теперь, — разразился вдруг Григорий, — и как же ты после
того, подлец, рассуждать
смеешь, если…
— Смеюсь я
тому, как вы сами давеча остроумно
заметили о вере Смердякова в существование двух старцев, которые могут горы сдвигать.
—
Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А
тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не
замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
Даже вьельфильки, и в
тех иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочих дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не
заметили!
Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не
замечал до
той самой минуты, когда с Алешей вдруг произошло нечто очень странное, а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь
то же самое, что сейчас только он рассказал про «кликушу».
— Он и отца «дерзнул», не
то что тебя! —
заметил, кривя рот, Иван Федорович.
Но знай, что бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто не может сравниться в подлости с
тем бесчестием, которое именно теперь, именно в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить,
заметь это себе!
Но Алеше уже и нечего было сообщать братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил
тому, кроме
того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не
смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
— Вот ты говоришь это, — вдруг
заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а
то я ведь злой человек.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не любит, ни
того, ни другого?»
Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша
тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в
том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только
того и желаем и
молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
Весь
тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только
заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что не уроки у него на уме.
— То-то и есть, что не отдал, и тут целая история, — ответил Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный
тем, что деньги не отдал, а между
тем Lise отлично
заметила, что и он смотрит в сторону и тоже видимо старается говорить о постороннем.
— Ну если в ступе,
то это только, может быть, разговор… —
заметил Алеша. — Если б я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом сказать…
За границей теперь как будто и не бьют совсем, нравы, что ли, очистились, али уж законы такие устроились, что человек человека как будто уж и не
смеет посечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и у нас, и до
того национальным, что у нас оно как будто и невозможно, хотя, впрочем, кажется, и у нас прививается, особенно со времени религиозного движения в нашем высшем обществе.
Она умоляет, она не отходит, и когда Бог указывает ей на пригвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу его мучителей, —
то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам пасть вместе с нею и
молить о помиловании всех без разбора.
— Сам старик
замечает ему, что он и права не имеет ничего прибавлять к
тому, что уже прежде сказано.
Ровно восемь веков назад как мы взяли от него
то, что ты с негодованием отверг,
тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и
меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию.
А между
тем ты бы мог еще и тогда взять
меч кесаря.
И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для
того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не
заметили, куда их ведут, для
того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
И
заметь себе, обман во имя
того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь!
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре, не
замечаешь его, а между
тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу, не убранную в шкаф, и проч., и проч.
— А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите знать в полной точности-с. Я с самого начала все молчал, возражать не
смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять. Только и знают с
тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
— От этого самого страху-с. И как же бы я
посмел умолчать пред ними-с? Дмитрий Федорович каждый день напирали: «Ты меня обманываешь, ты от меня что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!» Тут я им эти самые секретные знаки и сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и
тем самым удостоверились, что их не обманываю, а всячески им доношу.
Тот по крайней мере это
заметил в
тот же миг, вздрогнул и отдернулся всем телом назад.
Потому у здешних теперь сбыту нет: кулачат Масловы — отец с сыном, стотысячники: что положат,
то и бери, а из здешних никто и не
смеет против них тягаться.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не
смеет — и это человек до
того доведен, и это человек бьет человека!
Замечу тут, что хотя о поединке нашем все вслух тогда говорили, но начальство это дело закрыло, ибо противник мой был генералу нашему близким родственником, а так как дело обошлось без крови, а как бы в шутку, да и я, наконец, в отставку подал,
то и повернули действительно в шутку.
Вдруг, смотрю, подымается из среды дам
та самая молодая особа, из-за которой я тогда на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты себе прочил, а я и не
заметил, как она теперь на вечер приехала.
А надо
заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в
тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до
того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.