Неточные совпадения
Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю
людей в частности, то есть порознь, как отдельных
лиц.
Дмитрий Федорович, двадцативосьмилетний молодой
человек, среднего роста и приятного
лица, казался, однако же, гораздо старее своих лет.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного
лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен
человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой
человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его
лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких
лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного
человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного
человека, даже где-нибудь в толпе, на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим
лицом и надолго запомнить его.
Чтобы полюбить
человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет
лицо свое — пропала любовь.
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то
лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у
человека, страдающего за такую-то, например, идею.
Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение
лица… как бы изображавшее всю судьбу тех
людей, и судьба их, увы, сбылась.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в
лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это
человек до того доведен, и это
человек бьет
человека!
Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так
лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел
человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении. Видно было, что
человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя
лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана.
— Какие страшные трагедии устраивает с
людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его
лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен ни к какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
«Ну и пусть их, ну и пусть их, — говорила сентенциозно Грушенька с блаженным видом в
лице, — кой-то денек выйдет им повеселиться, так и не радоваться
людям?» Калганов же смотрел так, как будто чем запачкался.
— Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, — прервал Митя, поставив оба локтя на стол и закрыв
лицо ладонями, — дайте же чуточку сообразиться, дайте вздохнуть, господа. Все это ужасно потрясает, ужасно, не барабанная же шкура
человек, господа!
— С вами говорит благородный
человек, благороднейшее
лицо, главное, — этого не упускайте из виду —
человек, наделавший бездну подлостей, но всегда бывший и остававшийся благороднейшим существом, как существо, внутри, в глубине, ну, одним словом, я не умею выразиться…
Мы вас все здесь, если только осмелюсь выразиться от
лица всех, все мы готовы признать вас за благородного в основе своей молодого
человека, но увы! увлеченного некоторыми страстями в степени несколько излишней…
Маврикий Маврикиевич, приземистый плотный
человек, с обрюзглым
лицом, был чем-то раздражен, каким-то внезапно случившимся беспорядком, сердился и кричал.
«Прежде, как я в трактире поил его, совсем было другое
лицо у
человека», — подумал Митя влезая.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками
лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой
человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за
люди, какие же после того могут быть
люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того ни с сего один раздраженный
человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым
лицом. Он был в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
Она должна была очень визжать, потому что у собаки очень нежная кожа во рту… нежнее, чем у
человека, гораздо нежнее! — восклицал неистово Коля, с разгоревшимся и с сияющим от восторга
лицом.
— Непременно! О, как я кляну себя, что не приходил раньше, — плача и уже не конфузясь, что плачет, пробормотал Коля. В эту минуту вдруг словно выскочил из комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь.
Лицо его было исступленное, губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми
людьми и вскинул вверх обе руки.
Иван Федорович вскочил и изо всей силы ударил его кулаком в плечо, так что тот откачнулся к стене. В один миг все
лицо его облилось слезами, и, проговорив: «Стыдно, сударь, слабого
человека бить!», он вдруг закрыл глаза своим бумажным с синими клеточками и совершенно засморканным носовым платком и погрузился в тихий слезный плач. Прошло с минуту.
Председатель был плотный, коренастый
человек, ниже среднего роста, с геморроидальным
лицом, лет пятидесяти, с темными с проседью волосами, коротко обстриженными, и в красной ленте — не помню уж какого ордена.
Это был длинный, сухой
человек, с длинными, тонкими ногами, с чрезвычайно длинными, бледными, тонкими пальцами, с обритым
лицом, со скромно причесанными, довольно короткими волосами, с тонкими, изредка кривившимися не то насмешкой, не то улыбкой губами.
Одет он был безукоризненно, но
лицо его, на меня по крайней мере, произвело болезненное впечатление: было в этом
лице что-то как бы тронутое землей, что-то похожее на
лицо помирающего
человека.