Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая
руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все
к нему отвращение.
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе
руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими
руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Притянули
к нему одну кликушу за обе
руки.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали
к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши
руки. Мы облобызать эти
руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— У ней
к вам, Алексей Федорович, поручение… Как ваше здоровье, — продолжала маменька, обращаясь вдруг
к Алеше и протягивая
к нему свою прелестно гантированную ручку. Старец оглянулся и вдруг внимательно посмотрел на Алешу. Тот приблизился
к Лизе и, как-то странно и неловко усмехаясь, протянул и ей
руку. Lise сделала важную физиономию.
И она вдруг, не выдержав, закрыла лицо
рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда же она стала целовать его
руку, то вдруг прижала ее
к глазам своим и заплакала...
Но тот вдруг встал со стула, подошел
к нему, принял его благословение и, поцеловав его
руку, вернулся молча на свое место.
Святейший отец, верите ли: влюбил в себя благороднейшую из девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировал девушку предложением
руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее,
к одной здешней обольстительнице ходит.
Дмитрия Федоровича он
к себе принял на
руки, когда сбежала Аделаида Ивановна, трехлетним мальчиком и провозился с ним почти год, сам гребешком вычесывал, сам даже обмывал его в корыте.
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему
руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал
к плетню.
Придирался ко мне; да
рука у меня была,
к тому же весь город за меня стоял, придраться нельзя было очень-то.
И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением
руки, и не выйдет
к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
— Так это
к Грушеньке! — горестно воскликнул Алеша, всплеснув
руками. — Да неужто же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал, что ты только так
к ней походил и кончил.
В восхищении он схватил
руку Алеши и крепко прижал ее
к своему сердцу.
Они крепко пожали друг другу
руки, как никогда еще прежде. Алеша почувствовал, что брат сам первый шагнул
к нему шаг и что сделал он это для чего-то, непременно с каким-то намерением.
— Он крепко сжал
руку Алеши и, все еще потупившись и не поднимая головы, точно сорвавшись, быстро зашагал
к городу.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал
рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил
к ней, кажется?
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась
к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе
руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
Радость сияла на ее лице,
к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг вернулась. В
руках ее были два радужные кредитные билета.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе
руки и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он
к нему, показывая
рукой на бедную слабоумную.
Он простирает
к ним
руки, благословляет их, и от прикосновения
к нему, даже лишь
к одеждам его, исходит целящая сила.
Она повергается
к ногам его: «Если это ты, то воскреси дитя мое!» — восклицает она, простирая
к нему
руки.
Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в
руках их лишь в камни, а когда они воротились
к нам, то самые камни обратились в
руках их в хлебы.
И если она придет, то ты
к дверям подбеги и постучи мне в дверь аль в окно из саду
рукой два первые раза потише, этак: раз-два, а потом сейчас три раза поскорее: тук-тук-тук.
Встретив Федора Павловича в зале, только что войдя, он вдруг закричал ему, махая
руками: «Я
к себе наверх, а не
к вам, до свидания», и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть на отца.
Поманил он меня, увидав, подошел я
к нему, взял он меня обеими
руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: «Ну, говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!» Вышел я тогда и пошел играть.
Поднялась, подошла ко мне, протянула
руку: «Позвольте мне, говорит, изъяснить вам, что я первая не смеюсь над вами, а, напротив, со слезами благодарю вас и уважение мое
к вам заявляю за тогдашний поступок ваш».
— Болтать-то вам легко, — усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я книгу опять, развернул в другом месте и показал ему «
К евреям», глава Х, стих 31. Прочел он: «Страшно впасть в
руки Бога живаго».
Говорить не может, задыхается, горячо мне
руку жмет, пламенно глядит на меня. Но недолго мы беседовали, супруга его беспрерывно
к нам заглядывала. Но успел-таки шепнуть мне...
Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую боль в груди, побледнел и крепко прижал
руки к сердцу.
Все тогда встали с мест своих и устремились
к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц
к земле, распростер свои
руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу.
— Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! — неистово прокричал он, воздевая
к солнцу
руки, и, пав лицом ниц на землю, зарыдал в голос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле
руки. Тут уж все бросились
к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.
Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул на вопрошавшего отца свои очи, на того, кому вверил его, умирая, бывший руководитель его, бывший владыка сердца и ума его, возлюбленный старец его, и вдруг, все по-прежнему без ответа, махнул
рукой, как бы не заботясь даже и о почтительности, и быстрыми шагами пошел
к выходным вратам вон из скита.
— Свечей… конечно, свечей… Феня, принеси ему свечку… Ну, нашел время его привести! — воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и, оборотясь
к зеркалу, быстро начала обеими
руками вправлять свою косу. Она как будто была недовольна.
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени
к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою
рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
— Эх, не секрет, да и сам ты знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув голову
к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя все еще продолжая сидеть у него на коленях,
рукой обняв его шею, — офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!
И, вымолвив это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо
руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с места и подошел
к Ракитину.
— Что я тебе такого сделал? — умиленно улыбаясь, отвечал Алеша, нагнувшись
к ней и нежно взяв ее за
руки, — луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!..
Письмо было в ее
руке, и она все время, пока кричала, махала им по воздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла
к свечке. Это была только записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее.
— Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен ни
к какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел
руками и согласился.
Дальнейшее нам известно: чтобы сбыть его с
рук, она мигом уговорила его проводить ее
к Кузьме Самсонову, куда будто бы ей ужасно надо было идти «деньги считать», и когда Митя ее тотчас же проводил, то, прощаясь с ним у ворот Кузьмы, взяла с него обещание прийти за нею в двенадцатом часу, чтобы проводить ее обратно домой.
Затем вздохнул всею грудью, опять постоял, рассеянно подошел
к зеркалу в простенке, правою
рукой приподнял немного красную повязку со лба и стал разглядывать свои синяки и болячки, которые еще не прошли.
А у того как раз
к тому обе
руки были запачканы в крови.
— Барин, что с вами это такое было? — проговорила Феня, опять показывая ему на его
руки, — проговорила с сожалением, точно самое близкое теперь
к нему в горе его существо.
Ко всякому другому, явись такой, приревновал бы тотчас же и, может, вновь бы намочил свои страшные
руки кровью, а
к этому,
к этому «ее первому», не ощущал он теперь, летя на своей тройке, не только ревнивой ненависти, но даже враждебного чувства — правда, еще не видал его.
— Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, — я… я ничего! Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг
к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его
руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
— Мне, мне пугать? — вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои
руки. — О, идите мимо, проходите, не помешаю!.. — И вдруг он совсем неожиданно для всех и, уж конечно, для себя самого бросился на стул и залился слезами, отвернув
к противоположной стене свою голову, а
руками крепко обхватив спинку стула, точно обнимая ее.
— Нет-с, видите-с, — повернулся
к нему Максимов, — я про то-с, что эти там паненки… хорошенькие-с… как оттанцуют с нашим уланом мазурку… как оттанцевала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, как кошечка-с… беленькая-с… а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют… и позволяют-с… а улан-то назавтра пойдет и
руку предложит… вот-с… и предложит
руку, хи-хи! — хихикнул, закончив, Максимов.
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в
руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься
к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
Наконец она вдруг схватила его крепко за
руку и с силой притянула
к себе.