Неточные совпадения
В точности не
знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть
ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие,
знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так вот это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес, так
ли, фон Зон?
Я иду и не
знаю: в вонь
ли я попал и позор или в свет и радость.
— Милый! Молодец! Он кофейку выпьет. Не подогреть
ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее дай
знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
— Видишь, я вот
знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так стоит
ли об нем говорить?
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить: хотел было я через тебя
узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился
ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?
Не с тех
ли пор, как
узнал брат Иван Катерину Ивановну?
Слушайте, Алексей Федорович, я даже не
знаю, люблю
ли я его теперь.
— Братья губят себя, — продолжал он, — отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится
ли Дух Божий вверху этой силы — и того не
знаю.
Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
— Ах, можем
ли мы на вас обижаться, — протянула Марья Кондратьевна, польщенная извинением Алеши, — так как и Дмитрий Федорович часто этим манером в беседку ходят, мы и не
знаем, а он уж в беседке сидит.
Не
знаю, любил
ли я тебя даже.
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь
ли, не
знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь
ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог
знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Я не
знаю, кто ты, и
знать не хочу: ты
ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли,
знаешь ты это?
Когда страшный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и сказал тебе: «Если хочешь
узнать, Сын
ли ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и не упадет и не расшибется, и
узнаешь тогда, Сын
ли ты Божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в Отца твоего», но ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз.
Мы
знаем иезуитов, про них говорят дурно, но то
ли они, что у тебя?
— Не
знаю, поеду
ли, не
знаю, дорогой решу.
Нечаянно увидел меня на базаре,
узнал, подбежал ко мне и, Боже, сколь обрадовался, так и кинулся ко мне: «Батюшка, барин, вы
ли это?
—
Знаешь, ты совсем переменился в лице. Никакой этой кротости прежней пресловутой твоей нет. Осердился на кого, что
ли? Обидели?
Я не
знаю, таков
ли ты, Миша, но я не таков!
Восторженный
ли вид капитана, глупое
ли убеждение этого «мота и расточителя», что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь, как его «план», ревнивое
ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, — не
знаю, что именно побудило тогда старика, но в ту минуту, когда Митя стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, — в ту минуту старик посмотрел на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.
Батюшка отправился на кобылке, обрадованный, что наконец отвязался, но все же смятенно покачивая головой и раздумывая: не надо
ли будет завтра заблаговременно уведомить о сем любопытном случае благодетеля Федора Павловича, «а то, неровен час,
узнает, осердится и милости прекратит».
«Вот только надо бы поскорее
узнать от Смердякова, не было
ли чего там вчера вечером, не приходила
ли она, чего доброго, к Федору Павловичу, ух!» — пронеслось в его голове.
Митя решил пожертвовать на это час: «в час все порешу, все
узнаю и тогда, тогда, во-первых, в дом к Самсонову, справлюсь, там
ли Грушенька, и мигом обратно сюда, и до одиннадцати часов здесь, а потом опять за ней к Самсонову, чтобы проводить ее обратно домой».
Он вдруг сообразил, что ведь он хотел сейчас идти в дом Федора Павловича,
узнать, не произошло
ли чего.
Казалось бы, что всего прямее и ближе было бы ему теперь отправиться в дом Федора Павловича
узнать, не случилось
ли там чего, а если случилось, то что именно, и, уже убедившись неоспоримо, тогда только идти к исправнику, как твердо уже положил Петр Ильич.
Но ночь была темная, ворота у Федора Павловича крепкие, надо опять стучать, с Федором же Павловичем знаком он был отдаленно — и вот он достучится, ему отворят, и вдруг там ничего не случилось, а насмешливый Федор Павлович пойдет завтра рассказывать по городу анекдот, как в полночь ломился к нему незнакомый чиновник Перхотин, чтоб
узнать, не убил
ли его кто-нибудь.
— И
знаете,
знаете, — лепетала она, — придите сказать мне, что там увидите и
узнаете… и что обнаружится… и как его решат и куда осудят. Скажите, ведь у нас нет смертной казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого… Велите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду… О Боже, да я и не засну даже.
Знаете, не поехать
ли мне самой с вами?..
— А мелочи, господа, все эти крючкотворные мелочи прочь, — восторженно воскликнул Митя, — а то это просто выйдет черт
знает что, ведь не правда
ли?
Ясно, точно, как бы отчеканивая, передал он о чувствах, волновавших его в те мгновения в саду, когда ему так ужасно хотелось
узнать: у отца
ли Грушенька или нет?
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы
ли чьи, мать
ли моя умолила Бога, дух
ли светлый облобызал меня в то мгновение — не
знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
— А ведь если
знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти вашего родителя, то вот не он
ли, простучав условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, а затем и… совершил преступление?
— Не
знаю, надеялся
ли? Просто убедиться хотел, жив или нет.
— Не
знаю, твердо
ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать!
— Боже сохрани, я ведь понимаю же. Но Перезвоном его не утешишь, — вздохнул Смуров. —
Знаешь что: отец этот, капитан, мочалка-то, говорил нам, что сегодня щеночка ему принесет, настоящего меделянского, с черным носом; он думает, что этим утешит Илюшу, только вряд
ли?
Дело это обдумаю и дам тебе
знать через Смурова (вот этого самого мальчика, который теперь со мной пришел и который всегда мне был предан): буду
ли продолжать с тобою впредь отношения, или брошу тебя навеки, как подлеца».
Помните? Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж не думаете
ли вы, что я вам все наврал? («А что, если он
узнает, что у меня в отцовском шкафу всего только и есть один этот нумер „Колокола“, а больше я из этого ничего не читал?» — мельком, но с содроганием подумал Коля.)
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь
ли, я ничего не
знаю.
— Да. Спасительницей или губительницей Митеньки ей явиться? О том молить будет, чтоб озарило ее душу. Сама еще, видите
ли, не
знает, приготовиться не успела. Тоже меня за няньку принимает, хочет, чтоб я ее убаюкал!
Здесь не место начинать об этой новой страсти Ивана Федоровича, отразившейся потом на всей его жизни: это все могло бы послужить канвой уже иного рассказа, другого романа, который и не
знаю, предприму
ли еще когда-нибудь.
Бог
знает на каких основаниях он у них поселился: даром
ли проживал или за деньги?
— Если б убил не Дмитрий, а Смердяков, то, конечно, я тогда с ним солидарен, ибо я подбивал его. Подбивал
ли я его — еще не
знаю. Но если только он убил, а не Дмитрий, то, конечно, убийца и я.
Совсем другое тут Дмитрий Федорович: они об пакете только понаслышке
знали, его самого не видели, и вот как достали его примерно будто из-под тюфяка, то поскорее распечатали его тут же, чтобы справиться: есть
ли в нем в самом деле эти самые деньги?
Не
знаю только, спал
ли я в прошлый раз или видел тебя наяву?
— Да, это была слабость природы… но я не мог тебе верить. Я не
знаю, спал
ли я или ходил прошлый раз. Я, может быть, тогда тебя только во сне видел, а вовсе не наяву…
— То есть, если хочешь, я одной с тобой философии, вот это будет справедливо. Je pense donc je suis, [Я мыслю, следовательно, я существую (фр.).] это я
знаю наверно, остальное же все, что кругом меня, все эти миры, Бог и даже сам сатана — все это для меня не доказано, существует
ли оно само по себе или есть только одна моя эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично… словом, я быстро прерываю, потому что ты, кажется, сейчас драться вскочишь.
Не
знаю, были
ли свидетели прокурорские и от защиты разделены председателем как-нибудь на группы и в каком именно порядке предположено было вызывать их.
Замечу еще, что он, в разговоре, от рассеянности
ли какой, часто забывал слова самые обычные, которые отлично
знал, но которые вдруг почему-то у него из ума выскакивали.
— Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка…
знаете, как это: «Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу». За ней ходят с сарафаном али с паневой, что
ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчать везти, а она говорит: «Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу»… Это в какой-то нашей народности…
Но он понял, он понял, что я все
знаю, уверяю вас, что он тогда понял и то, что я, отдавая ему деньги, только пытаю его: будет
ли он так бесчестен, что возьмет от меня, или нет?