Неточные совпадения
Теперь же скажу об
этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что
это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни
эти.
Так что случай
этот был, может
быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга
этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем, то, может
быть, на ребенке некому
было бы переменить рубашонку.
Это было одно из самых отраднейших воспоминаний его молодости.
Митя действительно переехал к
этому двоюродному дяде, но собственного семейства у того не
было, а так как сам он, едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с своих имений, немедленно поспешил опять надолго в Париж, то ребенка и поручил одной из своих двоюродных теток, одной московской барыне.
Во-первых,
этот Дмитрий Федорович
был один только из трех сыновей Федора Павловича, который рос в убеждении, что он все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то
будет независим.
Федор Павлович
был очень
этим доволен, имея в виду свои особые расчеты.
Вот
это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то
есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может
быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Подробностей не знаю, но слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело
было ей переносить своенравие и вечные попреки
этой, по-видимому не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности.
Впрочем, у развратного человека и
это могло
быть лишь сладострастным влечением.
Когда она померла, мальчик Алексей
был по четвертому году, и хоть и странно
это, но я знаю, что он мать запомнил потом на всю жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
Случилось так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все
эти деньги
были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Я завещания сам не читал, но слышал, что именно
было что-то странное в
этом роде и слишком своеобразно выраженное.
И если кому обязаны
были молодые люди своим воспитанием и образованием на всю свою жизнь, то именно
этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко встречаются.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден
был все
это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
Статейки
эти, говорят,
были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в
этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Это был довольно любопытный случай.
Пить вино и развратничать он не любит, а между тем старик и обойтись без него не может, до того ужились!»
Это была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя
был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Какое
это было дело, читатель вполне узнает в свое время в подробности.
Прежде всего объявляю, что
этот юноша, Алеша,
был вовсе не фанатик и, по-моему, по крайней мере, даже и не мистик вовсе.
Была в нем одна лишь черта, которая во всех классах гимназии, начиная с низшего и даже до высших, возбуждала в его товарищах постоянное желание подтрунить над ним, но не из злобной насмешки, а потому, что
это было им весело.
Черта
эта в нем
была дикая, исступленная стыдливость и целомудренность.
В
этом он
был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.
Но
эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя
было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на
этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может
быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может
быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и
это не
будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может
быть, напротив, почтут за удовольствие».
Милый ты мальчик, я ведь на
этот счет ужасно как глуп, ты, может
быть, не веришь?
А я тебя
буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же
это, не могу же я
это не чувствовать!..
Что он не кончил курса,
это была правда, но сказать, что он
был туп или глуп,
было бы большою несправедливостью.
Прибавьте, что он
был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то
есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для
этого подвига, даже жизнью.
Хотя, к несчастию, не понимают
эти юноши, что жертва жизнию
есть, может
быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Задумчивый он приехал к нам тогда, может
быть, только лишь посмотреть: всё ли тут или и тут только два рубля, и — в монастыре встретил
этого старца…
Старец
этот, как я уже объяснил выше,
был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на
этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие или непременно должно
было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление
это забылось у нас и старцы пресеклись.
Этот искус,
эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то
есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли.
Изобретение
это, то
есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней.
И наконец лишь узнали, что
этот святой страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому без разрешения старца не мог
быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги.
Конечно, все
это лишь древняя легенда, но вот и недавняя
быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Правда, пожалуй, и то, что
это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то
есть к цепям, а не к свободе.
Может
быть, на юношеское воображение Алеши сильно подействовала
эта сила и слава, которая окружала беспрерывно его старца.
Исцеление ли
было в самом деле или только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в
этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его
была как бы собственным его торжеством.
Не смущало его нисколько, что
этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и
будут все святы, и
будут любить друг друга, и не
будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а
будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Ему все казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что он стремится к какой-то цели, может
быть очень трудной, так что ему не до него, и что вот
это и
есть та единственная причина, почему он смотрит на Алешу рассеянно.
Презрением
этим, если оно и
было, он обидеться не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал, когда брат захочет подойти к нему ближе.
Предлог к
этой сходке, по-настоящему,
был фальшивый.
Либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист, он, от скуки, может
быть, а может
быть, для легкомысленной потехи, принял в
этом деле чрезвычайное участие.
Если кто из
этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на
этот съезд, то, без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца, может
быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Повторяю,
этот мальчик
был вовсе не столь простодушным, каким все считали его.
Тем не менее самая главная забота его
была о старце: он трепетал за него, за славу его, боялся оскорблений ему, особенно тонких, вежливых насмешек Миусова и недомолвок свысока ученого Ивана, так
это все представлялось ему.
Никто ему на
это ничего из его сопутников не заметил, так что нечего
было ему конфузиться; но, заметив
это, он еще больше сконфузился.
Миусов рассеянно смотрел на могильные камни около церкви и хотел
было заметить, что могилки
эти, должно
быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом» месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.