Неточные совпадения
Вот
если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так,
что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение:
если уж я, то есть сам биограф, нахожу,
что и одного-то романа, может быть, было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и
чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?
Очень, очень может быть,
что и она даже не пошла бы за него ни за
что,
если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Случилось так,
что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому
что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а
если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Вообще судя, странно было,
что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за
что и ни в каком случае,
если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся,
что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и
если ударился на монастырскую дорогу, то потому только,
что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому
что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен,
что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе,
если бы тот у него попросил.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за
что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому
что его мигом накормят, мигом пристроят, а
если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Ну
что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя
что там следует,
если спросят.
Ну, а
если не спросят, к
чему нам навязываться, не так ли?
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому
что если уж меня не потащат, то
что ж тогда будет, где же правда на свете?
Il faudrait les inventer, [Их следовало бы выдумать (фр.).] эти крючья, для меня нарочно, для меня одного, потому
что если бы ты знал, Алеша, какой я срамник!..
Истинный реалист,
если он не верующий, всегда найдет в себе силу и способность не поверить и чуду, а
если чудо станет пред ним неотразимым фактом, то он скорее не поверит своим чувствам,
чем допустит факт.
Точно так же
если бы он порешил,
что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Надо заметить,
что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и
если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
О, он отлично понимал,
что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «
Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот
что понимал Алеша.
— Да и отлично бы было,
если б он манкировал, мне приятно,
что ли, вся эта ваша мазня, да еще с вами на придачу? Так к обеду будем, поблагодарите отца игумена, — обратился он к монашку.
Ведь
если б я только был уверен, когда вхожу,
что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи! какой бы я тогда был добрый человек!
— Сами давно знаете,
что надо делать, ума в вас довольно: не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег, да закройте ваши питейные дома,
если не можете всех, то хоть два или три. А главное, самое главное — не лгите.
Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине,
что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести,
если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю,
что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю.
Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя,
что он счастлив? О,
если уж вы были так добры,
что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё,
что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё,
чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
И
если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет тебя же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) —
что тогда?
И вот — представьте, я с содроганием это уже решила:
если есть что-нибудь,
что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей,
если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о
чем знаю из опыта.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до
чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
Если не дойдете до счастия, то всегда помните,
что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее не сходить.
Я же возразил ему,
что, напротив, церковь должна заключать сама в себе все государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и
что если теперь это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества.
И
что было бы с преступником, о Господи!
если б и христианское общество, то есть церковь, отвергло его подобно тому, как отвергает и отсекает его гражданский закон?
Что было бы,
если б и церковь карала его своим отлучением тотчас же и каждый раз вослед кары государственного закона?
Если же возвращается в общество, то нередко с такою ненавистью,
что самое общество как бы уже само отлучает от себя.
Справедливо и то,
что было здесь сейчас сказано,
что если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей силе, то есть
если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю.
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре,
что на всей земле нет решительно ничего такого,
что бы заставляло людей любить себе подобных,
что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и
что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому,
что люди веровали в свое бессмертие.
—
Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца,
что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь,
что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить,
если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому
что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся,
если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том,
что мы с вами там накутили…
Он знал,
что старец и сам бы, без вопроса, ему разъяснил,
если бы можно было.
Если уж и ты сладострастника в себе заключаешь, то
что же брат твой Иван, единоутробный?
Изволил выразить мысль,
что если я-де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце концов переведу журнал на себя.
— Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то есть,
если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому
что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
«По крайней мере монахи-то уж тут не виноваты ни в
чем, — решил он вдруг на крыльце игумена, — а
если и тут порядочный народ (этот отец Николай игумен тоже, кажется, из дворян), то почему же не быть с ними милым, любезным и вежливым?..
Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять,
если бы даже
что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
Слушай:
если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о
чем никогда никого не просят, но о
чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит…
если друг,
если брат?
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай,
что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке,
если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке,
что я сам такой человек.
Потому
что если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен,
что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой.
Но
если бы ты был то,
что я, ты понял бы,
что эти значат.
— Мне сестра сказала,
что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей,
если я приду за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. — не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губ задрожали. — Алешка, слушаешь или спишь?
Если бы в то время кому-нибудь вздумалось спросить, глядя на него:
чем этот парень интересуется и
что всего чаще у него на уме, то, право, невозможно было бы решить, на него глядя.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, —
что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том,
если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.