Неточные совпадения
Он с самого детства любил
уходить в угол и книжки читать, и, однако же, и товарищи его до того полюбили, что решительно можно
было назвать его всеобщим любимцем во все время пребывания его в школе.
И наконец лишь узнали, что этот святой страстотерпец нарушил послушание и
ушел от своего старца, а потому без разрешения старца не мог
быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги.
Есть в народе горе молчаливое и многотерпеливое; оно
уходит в себя и молчит.
Но
есть горе и надорванное: оно пробьется раз слезами и с той минуты
уходит в причитывания.
Ведь тогда он должен
был бы не только от людей, как теперь, но и от Христа
уйти.
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я не останусь. Я с тем и шел. Я всюду теперь
буду с Петром Александровичем:
уйдете, Петр Александрович, и я пойду, останетесь — и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен: не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда
уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело
будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян,
уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что
уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни
был, «потому что это ихний таперича долг».
Увидя это, Григорий
был до того убит, что не только молчал вплоть до самого дня крещения, но и нарочно
уходил молчать в сад.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми
ушел; может
быть, так именно и
было, никто этого не знает наверно и никогда не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
Да как вы смеете!»
Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед еще раз крикнул, что секрет сохранен
будет свято и нерушимо.
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и
уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может
быть, случится и то, и другое вместе.
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла. Лицо его
было окровавлено, но сам он
был в памяти и с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на него
уходя.
— То-то. Я-то от их хлеба
уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не
уйдут от своего хлеба, стало
быть, черту связаны. Ныне поганцы рекут, что поститься столь нечего. Надменное и поганое сие
есть рассуждение их.
Он
был совсем один во всем доме (Смердяков тоже
ушел за провизией к обеду).
— Сегодня никак нельзя, потому что я
уйду в монастырь и не приду к вам дня два, три, четыре может
быть, потому что старец Зосима…
— Не смейте так
уходить! — вскричала
было Lise.
— И вот теперь, кроме всего, мой друг
уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь
будем вместе…
Что там
было, когда я
ушел?
Тебя предупреждали, — говорит он ему, — ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно
было устроить людей счастливыми, но, к счастью,
уходя, ты передал дело нам.
Похоже
было на то, как вчера
ушел от Алеши брат Дмитрий, хотя вчера
было совсем в другом роде.
— Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина
уходит со станции в Москву в семь часов вечера — ровно только, чтоб
поспеть.
Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и
ушел обрадованный и думаю дорогой: «Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно
быть, да усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как Бог привел встретиться».
И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно
будет тебе сотвори и тогда в духе сем, ибо
уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего.
Сказала ему, что к Кузьме Кузьмичу, к старику моему, на весь вечер
уйду и
буду с ним до ночи деньги считать.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это
было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе
было бы слишком тяжело у людей. Ракитин
ушел в переулок. Пока Ракитин
будет думать о своих обидах, он
будет всегда
уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
—
Была, батюшка, приходила, посидела время и
ушла.
— Да в ту пору и
ушла же, минутку только и
побыла у нас. Кузьме Кузьмичу сказку одну рассказала, рассмешила его, да и убежала.
Стало
быть, он
ушел, куда же?
Наконец дело дошло до той точки в рассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и
ушла от Самсонова тотчас же, как он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика до полуночи: «Если я тогда не убил, господа, эту Феню, то потому только, что мне
было некогда», — вырвалось вдруг у него в этом месте рассказа.
Порешили, что если
есть готовый чай внизу (ввиду того, что Михаил Макарович наверно
ушел «почаевать»), то
выпить по стаканчику и затем «продолжать и продолжать».
Таким образом, обе дамы
были в отлучке, служанка же самой госпожи Красоткиной, баба Агафья,
ушла на базар, и Коля очутился таким образом на время хранителем и караульщиком «пузырей», то
есть мальчика и девочки докторши, оставшихся одинешенькими.
Ему предстояло одно очень важное собственное дело, и на вид какое-то почти даже таинственное, между тем время
уходило, а Агафья, на которую можно бы
было оставить детей, все еще не хотела возвратиться с базара.
Наконец пробило одиннадцать, и он твердо и окончательно решил, что если чрез десять минут «проклятая» Агафья не воротится, то он
уйдет со двора, ее не дождавшись, разумеется взяв с «пузырей» слово, что они без него не струсят, не нашалят и не
будут от страха плакать.
— Слушай, легкомысленная старуха, — начал, вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что
есть святого в этом мире, и сверх того чем-нибудь еще, что
будешь наблюдать за пузырями в мое отсутствие неустанно? Я
ухожу со двора.
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не
ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и
ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Я, разумеется, и не претендовала на его частые визиты, зная, сколько у него теперь и без того хлопот, — vous comprenez, cette affaire et la mort terrible de votre papa, [вы понимаете, это дело и ужасная смерть вашего отца (фр.).] — только вдруг узнаю, что он
был опять, только не у меня, а у Lise, это уже дней шесть тому, пришел, просидел пять минут и
ушел.
Вообразите, вдруг с ней в одну ночь — это четыре дня тому, сейчас после того, как вы в последний раз
были и
ушли, — вдруг с ней ночью припадок, крик, визг, истерика!
— Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул,
ушел и уехал. Я не хочу
быть счастливою!
— Что смотришь и молчишь? Я с одним только вопросом, и клянусь, не
уйду от тебя без ответа:
была у тебя барыня, Катерина Ивановна?
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно
уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он
был состоянии духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
Но скажут мне, может
быть, он именно притворился, чтоб на него, как на больного, не подумали, а подсудимому сообщил про деньги и про знаки именно для того, чтоб тот соблазнился и сам пришел, и убил, и когда, видите ли, тот, убив,
уйдет и унесет деньги и при этом, пожалуй, нашумит, нагремит, разбудит свидетелей, то тогда, видите ли, встанет и Смердяков, и пойдет — ну что же делать пойдет?
И сколько бы ни
уходило домов, он все
будет думать: „Еще осталось много домов“.