Неточные совпадения
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить,
сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он
был совершенно тут посторонний человек.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде
сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Меня не
было, зато
был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то
есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки в ее спальне
сидел и выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
Сидел я тогда дома,
были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок надушил, фуражку взял, как вдруг отворяется дверь и — предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна.
Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место, где прежде
сидел, а на другое, на скамью напротив, у другой стены, так что Алеша должен
был совсем к нему повернуться.
— Нет, сегодня она не придет,
есть приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует,
сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди,
будем в тепле
сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно
быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори:
есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
— Я к игумену прошлого года во святую пятидесятницу восходил, а с тех пор и не
был. Видел, у которого на персях
сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь
сидит ваш брат, то
есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович,
сидит и с ней говорит: разговор у них торжественный…
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая
сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно
будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все
сидят в ее комнате и ждут. Что-то
будет, а она без памяти. А ну если горячка!»
— Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, — этот вопрос мученический… видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать.
Сидя в креслах, вы уж и теперь должны
были много передумать…
Теперь же, может
быть, они в эту самую минуту в трактире этом
сидят с братцем Иваном Федоровичем, так как Иван Федорович домой обедать не приходили, а Федор Павлович отобедали час тому назад одни и теперь почивать легли.
Через минуту Алеша
сидел рядом с братом. Иван
был один и обедал.
Я сейчас здесь
сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может
быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Я вот здесь
сидел и обедал и, веришь ли, хотел
было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мой час свободы.
Таково уже
будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго
сидели во тьме, а света не видели.
Должно
быть,
сидит теперь там у себя, у Федора Павловича на задах в саду, меня сторожит.
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера
сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало
быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что
было силы в дом Морозовой. Это именно
было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое, прошло не более четверти часа после ее отъезда. Феня
сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.
«Она, может
быть, у него за ширмами, может
быть уже спит», — кольнуло его в сердце. Федор Павлович от окна отошел. «Это он в окошко ее высматривал, стало
быть, ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значит пожирает…» Митя тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик уже
сидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил правую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался.
Она как
была,
сидя на сундуке, когда он вбежал, так и осталась теперь, вся трепещущая и, выставив пред собою руки, как бы желая защититься, так и замерла в этом положении.
Он
сидел и не то чтобы соображал, а
был как бы в испуге, точно в каком-то столбняке.
Тот, который
сидел на диване развалясь, курил трубку, и у Мити лишь промелькнуло, что это какой-то толстоватый и широколицый человечек, ростом, должно
быть, невысокий и как будто на что-то сердитый.
— Господа, всему я причиной! — начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки. — Ну чего же мы
сидим? Ну чем же нам заняться… чтобы
было весело, опять весело?
— И все-то им поздно, и все-то им нельзя! — почти взвизгнула в досаде Грушенька. — Сами скучные
сидят, так и другим чтобы скучно
было. Пред тобой, Митя, они все вот этак молчали и надо мной фуфырились…
Та же комната, в которой до сих пор
сидели,
была к тому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за которою опять-таки помещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими же ситцевыми подушками горкой.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там не
было. В голубой комнате тоже не
было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она
была там. Она
сидела в углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
Налево, сбоку от Мити, на месте, где
сидел в начале вечера Максимов, уселся теперь прокурор, а по правую руку Мити, на месте, где
была тогда Грушенька, расположился один румяный молодой человек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке, и весьма поношенном, пред которым очутилась чернильница и бумага.
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник
сижу, как, стало
быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в самом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
— По-моему, господа, по-моему, вот как
было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт
был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я
сидел на заборе…
И таков ли, таков ли
был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь,
сидя с вами, — так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и на мир, если бы в самом деле
был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не давало мне покоя всю ночь, — не от страха, о! не от одного только страха вашего наказания!
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это
было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу
сидит, Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половину этих проклятых трех тысяч, то
есть полторы тысячи, а другую половину удержал на себе.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так
сидел и плакал, — плакал, точно
был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могут
быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
— Ты ничего не понимаешь, — раздражительно оборвала она, — может, у нее муж
был, но только в тюрьме
сидит, а она вот и родила.
Несколько мальчиков
сидели в этот раз у Илюши, и хоть все они готовы
были, как и Смуров, отрицать, что помирил и свел их с Илюшей Алеша, но это
было так.
Алеша рассудил, что лучше уж удовлетворить сперва просьбу мамаши, ибо та
будет поминутно посылать к Лизе, пока он
будет у той
сидеть.
Этот ужасный процесс… я непременно поеду, я готовлюсь, меня внесут в креслах, и притом я могу
сидеть, со мной
будут люди, и вы знаете ведь, я в свидетелях.
Вот вдруг я
сижу одна, то
есть нет, я тогда уж лежала, вдруг я лежу одна, Михаил Иванович и приходит и, представьте, приносит свои стишки, самые коротенькие, на мою больную ногу, то
есть описал в стихах мою больную ногу.
А главное, кто ж теперь не в аффекте, вы, я — все в аффекте, и сколько примеров:
сидит человек,
поет романс, вдруг ему что-нибудь не понравилось, взял пистолет и убил кого попало, а затем ему все прощают.
Вот что: Иван Федорович
был у меня всего два раза по возвращении своем из Москвы, первый раз пришел как знакомый сделать визит, а в другой раз, это уже недавно, Катя у меня
сидела, он и зашел, узнав, что она у меня.
Если я
буду бедная, я кого-нибудь убью, — да и богата если
буду, может
быть, убью, — что сидеть-то!
— Вот это он, как кубарь: завертеть его и спустить и стегать, стегать, стегать кнутиком: выйду за него замуж, всю жизнь
буду спускать. Вам не стыдно со мной
сидеть?
— Чего ты? Я пошутил! — вскрикнул Митя, — фу, черт! Вот они все таковы, — обратился он к Алеше, кивая на быстро уходившего Ракитина, — то все
сидел, смеялся и весел
был, а тут вдруг и вскипел! Тебе даже и головой не кивнул, совсем, что ли, вы рассорились? Что ты так поздно? Я тебя не то что ждал, а жаждал все утро. Ну да ничего! Наверстаем.
В столпе
сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно
есть.
— Не надоест же человеку! С глазу на глаз
сидим, чего бы, кажется, друг-то друга морочить, комедь играть? Али все еще свалить на одного меня хотите, мне же в глаза? Вы убили, вы главный убивец и
есть, а я только вашим приспешником
был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил.
Встал наконец и пошел-с — вижу налево окно в сад у них отперто, я и еще шагнул налево-то-с, чтобы прислушаться, живы ли они там
сидят или нет, и слышу, что барин мечется и охает, стало
быть, жив-с.
Клетчатые панталоны гостя
сидели превосходно, но
были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже слишком не по сезону притащил с собою гость.
Я в тебя только крохотное семечко веры брошу, а из него вырастет дуб — да еще такой дуб, что ты,
сидя на дубе-то, в «отцы пустынники и в жены непорочны» пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды кушать
будешь, спасаться в пустыню потащишься!
— Нет, нет, нет! — вскричал вдруг Иван, — это
был не сон! Он
был, он тут
сидел, вон на том диване. Когда ты стучал в окно, я бросил в него стакан… вот этот… Постой, я и прежде спал, но этот сон не сон. И прежде
было. У меня, Алеша, теперь бывают сны… но они не сны, а наяву: я хожу, говорю и вижу… а сплю. Но он тут
сидел, он
был, вот на этом диване… Он ужасно глуп, Алеша, ужасно глуп, — засмеялся вдруг Иван и принялся шагать по комнате.