Неточные совпадения
Конечно, можно
представить себе, каким воспитателем и отцом мог
быть такой человек.
Заранее скажу мое полное мнение:
был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и
представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.
И вот —
представьте, я с содроганием это уже решила: если
есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность.
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа,
представьте себе:
есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан,
был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
Алексей Федорович, я сбиваюсь,
представьте: там теперь сидит ваш брат, то
есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович, сидит и с ней говорит: разговор у них торжественный…
Вы не можете себе
представить, как я
была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как я напишу им это ужасное письмо… потому что в письме этого никак, ни за что не передашь…
Она говорила сейчас, что вы
были другом ее детства, — «самым серьезным другом моего детства», —
представьте себе это, самым серьезным, а я-то?
— Уверен,
представьте себе! — отвела вдруг она его руку, не выпуская ее, однако, из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, — я ему руку поцеловала, а он говорит: «и прекрасно». — Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже
был в большом смятении.
— Вот что, Алеша,
быть русским человеком иногда вовсе не умно, но все-таки глупее того, чем теперь занимаются русские мальчики, и
представить нельзя себе. Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну,
представь же себе, может
быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай:
представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты
быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
Налгал третьего года, что жена у него умерла и что он уже женат на другой, и ничего этого не
было,
представь себе: никогда жена его не умирала, живет и теперь и его бьет каждые три дня по разу.
Но мы не
будем приводить дословно всю его речь, а
представим лишь изложение.
Этот-де самый Корнеплодов, опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог
представить ему (о документах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что насчет деревни Чермашни, которая должна бы, дескать,
была принадлежать ему, Мите, по матери, действительно можно бы
было начать иск и тем старика-безобразника огорошить… «потому что не все же двери заперты, а юстиция уж знает, куда пролезть».
Одним словом, можно бы
было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то
есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я,
представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен
был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
Так что ж,
представьте, он претендует, что это он и
был и что это его высекли!
Когда подписан
был протокол, Николай Парфенович торжественно обратился к обвиняемому и прочел ему «Постановление», гласившее, что такого-то года и такого-то дня, там-то, судебный следователь такого-то окружного суда, допросив такого-то (то
есть Митю) в качестве обвиняемого в том-то и в том-то (все вины
были тщательно прописаны) и принимая во внимание, что обвиняемый, не признавая себя виновным во взводимых на него преступлениях, ничего в оправдание свое не
представил, а между тем свидетели (такие-то) и обстоятельства (такие-то) его вполне уличают, руководствуясь такими-то и такими-то статьями «Уложения о наказаниях» и т. д., постановил: для пресечения такому-то (Мите) способов уклониться от следствия и суда, заключить его в такой-то тюремный замок, о чем обвиняемому объявить, а копию сего постановления товарищу прокурора сообщить и т. д., и т. д.
— Но неужели вы вправду так мнительны? В таких летах! Ну
представьте же себе, я именно подумал там в комнате, глядя на вас, когда вы рассказывали, что вы должны
быть очень мнительны.
— Да уж совсем и не ожидала!
Представь себе, к «прежнему» приревновал: «Зачем, дескать, ты его содержишь. Ты его, значит, содержать начала?» Все ревнует, все меня ревнует! И спит и
ест — ревнует. К Кузьме даже раз на прошлой неделе приревновал.
— Я, дура, к нему тоже забежала, всего только на минутку, когда к Мите шла, потому разболелся тоже и он, пан-то мой прежний, — начала опять Грушенька, суетливо и торопясь, — смеюсь я это и рассказываю Мите-то:
представь, говорю, поляк-то мой на гитаре прежние песни мне вздумал
петь, думает, что я расчувствуюсь и за него пойду.
Ах да,
представьте себе, и про меня написали, что я
была «милым другом» вашего брата, я не хочу проговорить гадкое слово,
представьте себе, ну
представьте себе!
Вот вдруг я сижу одна, то
есть нет, я тогда уж лежала, вдруг я лежу одна, Михаил Иванович и приходит и,
представьте, приносит свои стишки, самые коротенькие, на мою больную ногу, то
есть описал в стихах мою больную ногу.
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может
быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А
представьте, он вдруг и
был у Lise, а я этого ничего и не знала.
— Как же это нет-с? Следовало, напротив, за такие мои тогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом в часть
представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что
было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне
было не заключить?
Ей-богу, не могу
представить, каким образом я мог
быть когда-нибудь ангелом.
Ну, фрак, белый галстук, перчатки, и, однако, я
был еще бог знает где, и, чтобы попасть к вам на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца идет целых восемь минут, а тут,
представь, во фраке и в открытом жилете.
Духи не замерзают, но уж когда воплотился, то… словом, светренничал, и пустился, а ведь в пространствах-то этих, в эфире-то, в воде-то этой, яже бе над твердию, — ведь это такой мороз… то
есть какое мороз — это уж и морозом назвать нельзя, можешь
представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля!
На вопрос же прокурора о том, какие у него основания утверждать, что Федор Павлович обидел в расчете сына, Григорий Васильевич, к удивлению всех, основательных данных совсем никаких не
представил, но все-таки стоял на том, что расчет с сыном
был «неправильный» и что это точно ему «несколько тысяч следовало доплатить».
Затем,
представив свои соображения, которые я здесь опускаю, он прибавил, что ненормальность эта усматривается, главное, не только из прежних многих поступков подсудимого, но и теперь, в сию даже минуту, и когда его попросили объяснить, в чем же усматривается теперь, в сию-то минуту, то старик доктор со всею прямотой своего простодушия указал на то, что подсудимый, войдя в залу, «имел необыкновенный и чудный по обстоятельствам вид, шагал вперед как солдат и держал глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее
было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он
был большой любитель прекрасного пола и должен
был очень много думать о том, что теперь о нем скажут дамы», — заключил старичок своим своеобразным языком.
Я твердо
был убежден, что душа его уже многократно созерцала роковой момент впереди, но лишь созерцала,
представляла его себе лишь в возможности, но еще не определяла ни срока исполнения, ни обстоятельств.
Он
представил его человеком слабоумным, с зачатком некоторого смутного образования, сбитого с толку философскими идеями не под силу его уму и испугавшегося иных современных учений о долге и обязанности, широко преподанных ему практически — бесшабашною жизнию покойного его барина, а может
быть и отца, Федора Павловича, а теоретически — разными странными философскими разговорами с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем, охотно позволявшим себе это развлечение — вероятно, от скуки или от потребности насмешки, не нашедшей лучшего приложения.
Видите ли, господа присяжные заседатели, в доме Федора Павловича в ночь преступления
было и перебывало пять человек: во-первых, сам Федор Павлович, но ведь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того самого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но
представить ее убийцей своего барина просто стыдно.
Я
представляю себе, что с ним
было нечто похожее на то, когда преступника везут на смертную казнь, на виселицу: еще надо проехать длинную-длинную улицу, да еще шагом, мимо тысяч народа, затем
будет поворот в другую улицу и в конце только этой другой улицы страшная площадь!
Так,
представляю себе,
было тогда и с Карамазовым.
Если б даже искать на пари: что можно сказать и
представить неправдоподобнее, — то и тогда нельзя бы
было выдумать хуже этого.
Да, вы здесь
представляете Россию в данный момент, и не в одной только этой зале раздастся ваш приговор, а на всю Россию, и вся Россия выслушает вас как защитников и судей своих и
будет ободрена или удручена приговором вашим.
Здесь тоже
будем где-нибудь в глуши землю пахать, а я всю жизнь американца из себя
представлять буду.