Неточные совпадения
Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь
ответить: «Может
быть, увидите сами из романа».
Случалось, что через час после обиды он
отвечал обидчику или сам с ним заговаривал с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не
было между ними вовсе.
Приехав в наш городок, он на первые расспросы родителя: «Зачем именно пожаловал, не докончив курса?» — прямо ничего не
ответил, а
был, как говорят, не по-обыкновенному задумчив.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко
ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может
быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
На бледных, бескровных губах монашка показалась тонкая, молчальная улыбочка, не без хитрости в своем роде, но он ничего не
ответил, и слишком ясно
было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов еще больше наморщился.
На что великий святитель подымает перст и
отвечает: «Рече безумец в сердце своем несть Бог!» Тот как
был, так и в ноги: «Верую, кричит, и крещенье принимаю».
Ввязывался, и по-видимому очень горячо, в разговор и Миусов, но ему опять не везло; он
был видимо на втором плане, и ему даже мало
отвечали, так что это новое обстоятельство лишь усилило все накоплявшуюся его раздражительность.
Ведь коли Бог
есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и
отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то?
— Я завтра
буду у Хохлаковых, —
ответил Алеша. — Я у Катерины Ивановны, может, завтра тоже
буду, если теперь не застану…
— Не только говорил, но это, может
быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром
ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может
быть,
есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
— Ему очень худо, он, может
быть, сегодня умрет, —
ответил Алеша, но отец даже и не расслышал, да и вопрос свой тотчас забыл.
— Прежде всего
отвечайте на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, — где это вы так себя изволили поранить? А потом уж я с вами
буду говорить совсем о другом. Ну!
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно
ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно
будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— То-то и
есть, что не отдал, и тут целая история, —
ответил Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги не отдал, а между тем Lise отлично заметила, что и он смотрит в сторону и тоже видимо старается говорить о постороннем.
— Вы не веруете, что с вами? — тихо и осторожно проговорила Lise. Но Алеша не
ответил на это.
Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может
быть и ему самому неясное, но уже несомненно его мучившее.
— Почему ж бы я мог
быть известен про Дмитрия Федоровича; другое дело, кабы я при них сторожем состоял? — тихо, раздельно и пренебрежительно
ответил Смердяков.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя —
отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты
быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик и сам
отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже
было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда
был на земле.
— «Мама, —
отвечает ей, — не плачь, жизнь
есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай».
Только что я это проговорил, так все трое они и закричали: «Помилуйте, — говорит мой противник, рассердился даже, — если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?» — «Вчера, — говорю ему, — еще глуп
был, а сегодня поумнел», — весело так ему
отвечаю.
«То-то вот и
есть, —
отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так
было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват
был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу
быть за вас, например, виноват?» — «Да где, —
отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, —
отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче
было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо
будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью, и лаской
ответит на благолепный стыд его.
Если же спросят прямо: «Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли в нем произойти лишь потому, что тело его старца, вместо того чтобы немедленно начать производить исцеления, подверглось, напротив того, раннему тлению», то
отвечу на это не обинуясь: «Да, действительно
было так».
— Пойдем к Грушеньке, — спокойно и тотчас же
ответил Алеша, и уж это
было до того неожиданно для Ракитина, то
есть такое скорое и спокойное согласие, что он чуть
было не отпрыгнул назад.
Алеша ничего не
ответил, точно и не слыхал; он шел подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он
был как бы в забытьи, шел машинально. Ракитина вдруг что-то укололо, точно ранку его свежую тронули пальцем. Совсем не того ждал он давеча, когда сводил Грушеньку с Алешей; совсем иное случилось, а не то, чего бы ему очень хотелось.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это
был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда
ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»
Очень торопился,
отвечал резко, очень странно, мгновениями же
был как будто вовсе не в горе, а даже весел».
— Это Варвары Алексеевны, хозяйки нашей, болоночка, —
ответил приказчик, — сами занесли давеча да и забыли у нас. Отнести надо
будет обратно.
— За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино
пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то
отвечает, что он в маскарад собирается, то
есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем
будем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь
ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича,
были с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но хотел убить!»
Митя точно и пространно изложил им все, что касалось знаков, изобретенных Федором Павловичем для Смердякова, рассказал, что именно означал каждый стук в окно, простучал даже эти знаки по столу и на вопрос Николая Парфеновича: что, стало
быть, и он, Митя, когда стучал старику в окно, то простучал именно тот знак, который означал: «Грушенька пришла», —
ответил с точностью, что именно точно так и простучал, что, дескать, «Грушенька пришла».
— Вы обо всем нас можете спрашивать, — с холодным и строгим видом
ответил прокурор, — обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на каждый вопрос. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постеле в чрезвычайно сильном, может
быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он не доживет, может
быть, и до утра.
— Что ж, неужели и рубашку снимать? — резко спросил
было он, но Николай Парфенович ему не
ответил: он вместе с прокурором
был углублен в рассматривание сюртука, панталон, жилета и фуражки, и видно
было, что оба они очень заинтересовались осмотром: «Совсем не церемонятся, — мелькнуло у Мити, — даже вежливости необходимой не наблюдают».
— Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, — тотчас же и с видимою поспешностью
ответил прокурор, — мы не имеем пока никаких значительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы так интересуетесь. В дальнейшем ходе дела, надеюсь, окажется то же… Напротив, сделаем в этом смысле все, что только можно с нашей стороны.
Будьте совершенно спокойны.
На вопрос прокурора: где же бы он взял остальные две тысячи триста, чтоб отдать завтра пану, коли сам утверждает, что у него
было всего только полторы тысячи, а между тем заверял пана своим честным словом, Митя твердо
ответил, что хотел предложить «полячишке» назавтра не деньги, а формальный акт на права свои по имению Чермашне, те самые права, которые предлагал Самсонову и Хохлаковой.
На прямой вопрос Николая Парфеновича: не заметил ли он, сколько же именно денег
было в руках у Дмитрия Федоровича, так как он ближе всех мог видеть у него в руках деньги, когда получал от него взаймы, — Максимов самым решительным образом
ответил, что денег
было «двадцать тысяч-с».
И действительно, Коля задал ему раз вопрос: «Кто основал Трою?» — на что Дарданелов
отвечал лишь вообще про народы, их движения и переселения, про глубину времен, про баснословие, но на то, кто именно основал Трою, то
есть какие именно лица,
ответить не мог, и даже вопрос нашел почему-то праздным и несостоятельным.
— Запоздал, —
ответил Красоткин. —
Есть обстоятельства. Тебя не выпорют, что ты со мной?
— Когда вам
будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет на убеждение возраст. Мне показалось тоже, что вы не свои слова говорите, — скромно и спокойно
ответил Алеша, но Коля горячо его прервал.
— Я всегда, всю жизнь
буду к вам приходить, — твердо
ответил Алеша.
— Это, должно
быть, ученый один, —
ответил Алеша, — только, признаюсь тебе, и о нем много не сумею сказать. Слышал только, ученый, а какой, не знаю.
Знаешь, я, может
быть, не
буду и
отвечать на суде…
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича твердо
отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот
был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента
была в решительной опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время».
На нетерпеливый спрос Ивана Федоровича, что, «стало
быть, он теперь сумасшедший?», ему
ответили, что «этого в полном смысле еще нет, но что замечаются некоторые ненормальности».
Странно
было и то, что Алеша не искал с ним разговоров о Мите и сам не начинал никогда, а лишь
отвечал на вопросы Ивана.
Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но господин Ракитин
был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана Снегирева, но уже совсем от другой причины. Он предстал весь изорванный, в грязной одежде, в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности и предварительную «экспертизу», вдруг оказался совсем пьяненьким. На вопросы об обиде, нанесенной ему Митей, вдруг отказался
отвечать.
Отвечая по одному вопросу, он очертил характер брата как человека, может
быть и неистового, и увлеченного страстями, но тоже и благородного, гордого и великодушного, готового даже на жертву, если б от него потребовали.
Про соперничество же двух «особ», как выразился прокурор, то
есть Грушеньки и Кати,
отвечал уклончиво и даже на один или два вопроса совсем не пожелал
отвечать.