Неточные совпадения
Право, может
быть, он бы тогда и поехал; но, предприняв такое решение, тотчас же почел себя в особенном праве, для бодрости, пред
дорогой, пуститься вновь в самое безбрежное пьянство.
Заранее скажу мое полное мнение:
был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую
дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.
Старец этот, как я уже объяснил выше,
был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой
дороге не довольно компетентным и твердым.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов,
есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще
дорогим сыном своим, а сверх того,
есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель
была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы
были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах
было много
дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть
была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
У живописца Крамского
есть одна замечательная картина под названием «Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на
дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает».
Впечатления же эти ему
дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может
быть, случится и то, и другое вместе.
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся с полу, но
был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это
была большая стеклянная ваза (не из
дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
От города до монастыря
было не более версты с небольшим. Алеша спешно пошел по пустынной в этот час
дороге. Почти уже стала ночь, в тридцати шагах трудно уже
было различать предметы. На половине
дороги приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась с места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала...
Поручение Катерины Ивановны
было дано в Озерную улицу, и брат Дмитрий жил как раз тут по
дороге, недалеко от Озерной улицы в переулке.
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в
дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может
быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Пусть я не верю в порядок вещей, но
дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо,
дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь,
дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может
быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и
буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе
была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад.
— А клейкие листочки, а
дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то
будешь, чем ты любить-то их
будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
— Помилуйте, не могу: до железной
дороги восемьдесят верст, а машина уходит со станции в Москву в семь часов вечера — ровно только, чтоб
поспеть.
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват
был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу
быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую
дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче
было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту
дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный и думаю
дорогой: «Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно
быть, да усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как Бог привел встретиться».
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это
было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе
было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин
будет думать о своих обидах, он
будет всегда уходить в переулок… А
дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
Дорогой, когда бежал, он, должно
быть, дотрагивался ими до своего лба, вытирая с лица пот, так что и на лбу, и на правой щеке остались красные пятна размазанной крови.
Поднял тогда цыган целый табор (в то время у нас закочевавший), которые в два дня вытащили-де у него у пьяного без счету денег и
выпили без счету
дорогого вина.
Что может
быть дороже жизни!
Ехала я сюда с Тимофеем и все-то думала, всю
дорогу думала: «Как встречу его, что-то скажу, как глядеть-то мы друг на друга
будем?..» Вся душа замирала, и вот он меня тут точно из шайки помоями окатил.
Дорогою Марья Кондратьевна успела припомнить, что давеча, в девятом часу, слышала страшный и пронзительный вопль на всю окрестность из их сада — и это именно
был, конечно, тот самый крик Григория, когда он, вцепившись руками в ногу сидевшего уже на заборе Дмитрия Федоровича, прокричал: «Отцеубивец!» «Завопил кто-то один и вдруг перестал», — показывала, бежа, Марья Кондратьевна.
Продажа часов за шесть рублей, чтобы добыть на
дорогу денег, совсем еще не известная следователю и прокурору, возбудила тотчас же все чрезвычайное их внимание, и уже к безмерному негодованию Мити: нашли нужным факт этот в подробности записать, ввиду вторичного подтверждения того обстоятельства, что у него и накануне не
было уже ни гроша почти денег.
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная
дорога, а там дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро
было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к «истязателям...
— Илюша часто, очень часто поминал об вас, даже, знаете, во сне, в бреду. Видно, что вы ему очень, очень
были дороги прежде… до того случая… с ножиком. Тут
есть и еще причина… Скажите, это ваша собака?
Красоткин присел на постельке, в ногах у Илюши. Он хоть, может
быть, и приготовил
дорогой, с чего развязно начать разговор, но теперь решительно потерял нитку.
По
дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах
был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может
быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало
быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
«Я убью его, может
быть, в этот раз», — подумал он
дорогой.
Он встал с очевидным намерением пройтись по комнате. Он
был в страшной тоске. Но так как стол загораживал
дорогу и мимо стола и стены почти приходилось пролезать, то он только повернулся на месте и сел опять. То, что он не успел пройтись, может
быть, вдруг и раздражило его, так что он почти в прежнем исступлении вдруг завопил...
— А только что ему отворили в рай, и он вступил, то, не пробыв еще двух секунд — и это по часам, по часам (хотя часы его, по-моему, давно должны
были бы разложиться на составные элементы у него в кармане
дорогой), — не пробыв двух секунд, воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но квадриллион квадриллионов пройти можно, да еще возвысив в квадриллионную степень!
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по
дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него
есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
И вот теперь точно так же она тоже принесла себя в жертву, но уже за другого, и, может
быть, только лишь теперь, только в эту минуту, впервые почувствовав и осмыслив вполне, как
дорог ей этот другой человек!
Даже ямщику в
дороге крикнул: „Знаешь ли, что ты убийцу везешь!“ Но договорить все-таки ему нельзя
было: надо
было попасть сперва в село Мокрое и уже там закончить поэму.
Она
была недалеко, в ограде, у самой церкви,
дорогая; заплатила за нее Катерина Ивановна.
Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать
будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик,
дорогой для нас мальчик на веки веков!