Неточные совпадения
«Подумаешь, что
вы, Федор Павлович, чин получили, так
вы довольны, несмотря на всю вашу горесть», —
говорили ему насмешники.
— Совсем неизвестно, с чего
вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь он,
говорят, по глазам узнает, кто с чем приходит. Да и как высоко цените
вы их мнение,
вы, такой парижанин и передовой господин, удивили
вы меня даже, вот что!
Я за ним, кричу: «Да, да,
вы исправник, а не Направник!» — «Нет,
говорит, уж коль сказано, так, значит, я Направник».
Раз, много лет уже тому назад,
говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А
вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да,
говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Представьте, ведь я и это знал, Петр Александрович, и даже, знаете, предчувствовал, что делаю, только что стал
говорить, и даже, знаете, предчувствовал, что
вы мне первый это и заметите.
Это я по вашему адресу, Петр Александрович,
говорю, а
вам, святейшее существо, вот что
вам: восторг изливаю!
— Ничего подобного во всех Четьих-Минеях не существует. Про какого это святого,
вы говорите, так написано? — спросил иеромонах, отец библиотекарь.
— Никогда я
вам этого не рассказывал, я с
вами и не
говорю никогда вовсе.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть,
говорил когда-то… только не
вам. Мне самому
говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Нет, с
вами еще можно
говорить, можно жить!
Теперь
вам, Петр Александрович,
говорить,
вы теперь самый главный человек остались… на десять минут.
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме
говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой
вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что
вы прекрасный, вот что мне приятно
вам теперь сказать!
—
Вы и нас забыли, Алексей Федорович,
вы совсем не хотите бывать у нас: а между тем Lise мне два раза
говорила, что только с
вами ей хорошо.
— О, как
вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. —
Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж
вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз
вас видеть, то выслушайте всё, что я
вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Послушайте,
вы целитель,
вы знаток души человеческой; я, конечно, не смею претендовать на то, чтобы
вы мне совершенно верили, но уверяю
вас самым великим словом, что я не из легкомыслия теперь
говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
Он
говорил так же откровенно, как
вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я,
говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц.
Если же
вы и со мной теперь
говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
—
Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как
вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда
вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности.
Вы мне подсказали меня,
вы уловили меня и мне же объяснили меня!
— «Что
вы это, почему
говорите?
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого
вы слышали?» — «Не беспокойтесь,
говорю, никому не скажу, а
вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я
вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
— «Ах, какой
вы,
говорит, подлец (так и сказала)! какой
вы злой,
говорит, подлец!
«Если бы ноги не болели, я бы
вам,
говорит, протанцевал один танец».
Теперь с чем же он
вас послал ко мне (я так и знала, что он
вас пошлет!) —
говорите просто, самое последнее слово
говорите!..
— Не только
говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он
говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве
вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
— И не смейте
говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у
вас точно припухла, так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще… Посмотрите, как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела… — Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
— Ах нет, я
вам не давала такого слова.
Вы это сами мне все
говорили, а я не давала.
— Давеча
вы говорили… совсем не то… — едва проговорила Катерина Ивановна.
— Я
вас предупреждала, —
говорила ей старшая тетка, — я
вас удерживала от этого шага…
вы слишком пылки… разве можно было решиться на такой шаг!
Вы этих тварей не знаете, а про эту
говорят, что она хуже всех… Нет,
вы слишком своевольны!
Бумага,
говорят, не краснеет, уверяю
вас, что это неправда и что краснеет она так же точно, как и я теперь вся.
«Столько лет учил
вас и, стало быть, столько лет вслух
говорил, что как бы и привычку взял
говорить, а
говоря,
вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем
говорить, отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
— А что же он
вам говорит?
— Что
вы! Чего
вы это так
говорите? — смутился ужасно Алеша.
— Так
вы сзади? Они правду, стало быть,
говорят про
вас, что
вы нападаете исподтишка? — обернулся опять Алеша, но на этот раз мальчишка с остервенением опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в лицо, но Алеша успел заслониться вовремя, и камень ударил его в локоть.
— Слышала, знаю, о, как я желаю с
вами говорить! С
вами или с кем-нибудь обо всем этом. Нет, с
вами, с
вами! И как жаль, что мне никак нельзя его видеть! Весь город возбужден, все в ожидании. Но теперь… знаете ли, что у нас теперь сидит Катерина Ивановна?
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он
говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и
говорит, что ничего не может понять. Как только
вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— Прежде всего отвечайте на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, — где это
вы так себя изволили поранить? А потом уж я с
вами буду
говорить совсем о другом. Ну!
Теперь второе, но прежде вопрос: можете ли
вы, Алексей Федорович, несмотря на страдание от боли,
говорить о совершенных пустяках, но
говорить рассудительно?
— Да ведь не могла же я знать, что он придет с укушенным пальцем, а то, может быть, вправду нарочно бы сделала. Ангел мама,
вы начинаете
говорить чрезвычайно остроумные вещи.
— Что ж? Ведь я когда кончу там, то опять приду, и мы опять можем
говорить сколько
вам будет угодно. А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину Ивановну, потому что я во всяком случае очень хочу как можно скорей воротиться сегодня в монастырь.
— Ах, мама, как
вы мило стали
говорить, целую
вас, мамочка, за это.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это
говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что
вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит
вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Я знаю, что это бы не надо мне
вам говорить, что было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти от
вас; было бы и не так для
вас оскорбительно.
— Ни за что! — вскричала Lise, — теперь уж ни за что!
Говорите так, сквозь дверь. За что
вы в ангелы попали? Я только это одно и хочу знать.
— Ну Карамазов или как там, а я всегда Черномазов… Садитесь же, и зачем он
вас поднял? Дама без ног, он
говорит, ноги-то есть, да распухли, как ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая, а теперь вон словно иглу проглотила…
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, —
говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у
вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у
вас воздух несвежий».
Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я — и что со всеми этими недрами станется, я только про это одно
вас спрошу-с?
— И знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, он озлился за
вас, они
говорят, что он одному мальчику, Красоткину, давеча в бок перочинным ножиком пырнул…
Варвара-то Николавна уже стала ворчать: «Шуты, паяцы, разве может у
вас что разумное быть?» — «Так точно,
говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть?» Тем на тот раз и отделался.
А Ниночка-то вся в ревматизме, я
вам это еще и не
говорил, по ночам ноет у ней вся правая половина, мучается и, верите ли, ангел Божий, крепится, чтобы нас не обеспокоить, не стонет, чтобы нас не разбудить.