Неточные совпадения
Алеша запомнил
в тот миг и
лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить.
Он был
в то время даже очень красив собою, строен, средневысокого роста, темно-рус, с правильным, хотя несколько удлиненным овалом
лица, с блестящими темно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и по-видимому весьма спокойный.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял
в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на
лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие
в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили
в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное
лицо обращалось
в счастливое.
Из монахов находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было
в их числе несколько весьма знаменитых и важных
в монастыре
лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник.
Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том, чтобы сойтись всем
в келье старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и
лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских
лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя
в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже
лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», —
в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Многие из «высших» даже
лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже
лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя
в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе
в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент
в жизни собственного сердца.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником
в этой недостойной шутке. Ошибка моя
в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного
лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя за то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот заметил бы
в его
лице быструю краску,
в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей
в частности, то есть порознь, как отдельных
лиц.
Духовное
лицо, которому я возражал, утверждает, что церковь занимает точное и определенное место
в государстве.
—
В Париже, уже несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота, мне пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному и управляющему тогда
лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего господина.
Впрочем, некоторая болезненность его
лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно
в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг
в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного
лица, например как бы мы теперь, не верующего ни
в Бога, ни
в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться
в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом
в его положении.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон
в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками
лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
Дело было именно
в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы
в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться
в его
лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Наконец отец ее помер, и она тем самым стала всем богомольным
лицам в городе еще милее, как сирота.
Да и недурна она вовсе была,
в русском вкусе — высокая, дебелая, полнотелая, с глазами прекрасными,
лицо, положим, грубоватое.
Меня выгонят
в шею, по теперешнему
лицу уже судить можно.
— Я ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим
лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь…
В ученье он пробыл несколько лет и воротился, сильно переменившись
лицом.
— С чего у тебя припадки-то чаще? — косился он иногда на нового повара, всматриваясь
в его
лицо. — Хоть бы ты женился на какой-нибудь, хочешь женю?..
Опять-таки и то взямши, что никто
в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких
лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы
в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там
в пустыне египетской
в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь как, по рассказу, мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими
лицо, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез.
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его
лицо. И вот вдруг
в это самое мгновение раздался
в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и
в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану
в испуге...
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили
в кресла.
Лицо его было окровавлено, но сам он был
в памяти и с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь
в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на него уходя.
Алеша пошел
в спальню к отцу и просидел у его изголовья за ширмами около часа. Старик вдруг открыл глаза и долго молча смотрел на Алешу, видимо припоминая и соображая. Вдруг необыкновенное волнение изобразилось
в его
лице.
В этот раз
лицо ее сияло неподдельною простодушною добротой, прямою и пылкою искренностью.
Ей было двадцать два года, и
лицо ее выражало точь-в-точь этот возраст.
Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь
в толпе, на гулянье,
в давке, вдруг остановиться пред этим
лицом и надолго запомнить его.
Алешу поразило всего более
в этом
лице его детское, простодушное выражение.
— Вон, продажная тварь! — завопила Катерина Ивановна. Всякая черточка дрожала
в ее совсем исказившемся
лице.
Он был
в полной памяти;
лицо же его было хотя и весьма утомленное, но ясное, почти радостное, а взгляд веселый, приветливый, зовущий.
Что всего более поразило бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи
в столь преклонных летах, был еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с
лицом свежим, хоть и худым, но здоровым.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое
лицо (потому что я лучше его был собой
в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с…
В грязь обращу!
— Я не знаю, о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся
лицом Алеша, — я только знаю, что я вас люблю и желаю вам
в эту минуту счастья больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не знаю
в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить.
Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама.
Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил все это, и
в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.
— Завтра,
в Москву! — перекосилось вдруг все
лицо Катерины Ивановны, — но… но Боже мой, как это счастливо! — вскричала она
в один миг совсем изменившимся голосом и
в один миг прогнав свои слезы, так что и следа не осталось.
— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! — с побледневшим уже
лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была
в руках его.
Радость сияла на ее
лице, к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг вернулась.
В руках ее были два радужные кредитные билета.
— Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват! — повторял неутешный Алеша
в порыве мучительного стыда за свою выходку и даже закрывая руками
лицо от стыда.
Лицо его изображало какую-то крайнюю наглость и
в то же время — странно это было — видимую трусость.
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша встал и пошел
в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой,
в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым
лицом и со страшными веснушками.
— Ты и теперь так это весело говоришь, — заметил Алеша, вглядываясь
в его
в самом деле повеселевшее вдруг
лицо.
— Об этом не раз говорил старец Зосима, — заметил Алеша, — он тоже говорил, что
лицо человека часто многим еще неопытным
в любви людям мешает любить. Но ведь есть и много любви
в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это
в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то
лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
В эту минуту турок наводит на него пистолет
в четырех вершках расстояния от его
лица.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее
в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности:
в холод,
в мороз запирали ее на всю ночь
в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может
в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все
лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!