Неточные совпадения
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила,
в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по
комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не
в состоянии прожить ни с кем
в одной
комнате, о чем знаю из опыта.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон
в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из
комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
— Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки
в ее спальне сидел и выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович
в следующей
комнате находился.
Но убранство
комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах было много дорогих цветов; но главную роскошь
в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся
в околотке.
Вот
в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не
в той
комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни
в сем веке, ни
в будущем; а
в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
— Буду мужем ее,
в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду
в другую
комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар раздувать, на посылках бегать…
Эта зала была самая большая
в доме
комната, с какою-то старинною претензией меблированная.
В переднем углу помещалось несколько икон, пред которыми на ночь зажигалась лампадка… не столько из благоговения, сколько для того, чтобы
комната на ночь была освещена.
Федор Павлович ложился по ночам очень поздно, часа
в три,
в четыре утра, а до тех пор все, бывало, ходит по
комнате или сидит
в креслах и думает.
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся с полу, но был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом.
В третьей
комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это была большая стеклянная ваза (не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
Дмитрий вдруг появился опять
в зале. Он, конечно, нашел тот вход запертым, да и действительно ключ от запертого входа был
в кармане у Федора Павловича. Все окна во всех
комнатах были тоже заперты; ниоткуда, стало быть, не могла пройти Грушенька и ниоткуда не могла выскочить.
Аграфена Александровна, ангел мой! — крикнула она вдруг кому-то, смотря
в другую
комнату, — подите к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши дела все знает, покажитесь ему!
Воротясь
в другую
комнату,
в ту самую,
в которой поутру старец принимал гостей, Алеша, почти не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком и узком диванчике, на котором он и всегда спал, давно уже, каждую ночь, принося лишь подушку.
Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше буду жить, тем она будет нужнее, — продолжал он, похаживая по
комнате из угла
в угол, держа руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.
— Maman, это с вами теперь истерика, а не со мной, — прощебетал вдруг
в щелочку голосок Lise из боковой
комнаты. Щелочка была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь-в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же заметил эту щелочку, и, наверно, Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть не мог.
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна,
в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда
в свою прежнюю
комнату перевезть…
— Мама, я совсем не знала, что он подходит, я вовсе не от него
в эту
комнату захотела переехать.
Катерина Ивановна вдруг вышла
в другую
комнату.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из
комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама.
В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
—
В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это
в древних комедиях говорили: «Извольте взять место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и поставил его чуть не посредине
комнаты; затем, схватив другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему
в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят
в ее
комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если горячка!»
— А я как раз
в отдельной
комнате, ступай на крыльцо, я сбегу навстречу…
Находился Иван, однако, не
в отдельной
комнате.
Зато
в остальных
комнатах трактира происходила вся обыкновенная трактирная возня, слышались призывные крики, откупоривание пивных бутылок, стук бильярдных шаров, гудел орган.
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный старикашка похаживал один по
комнатам,
в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая
в темные окна и ничего
в них не видя, кроме ночи.
Припоминая потом долго спустя эту ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало, вставал с дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы не подглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз,
в нижние
комнаты, как шевелился и похаживал там внизу Федор Павлович, — слушал подолгу, минут по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением сердца, а для чего он все это проделывал, для чего слушал — конечно, и сам не знал.
К самому же Федору Павловичу он не чувствовал
в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать
в темные окна и вдруг останавливаться среди
комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
Все, и хозяин и гости, расположились во второй
комнате старца,
в которой стояла постель его,
комнате, как и было указано прежде, весьма тесной, так что все четверо (кроме Порфирия-послушника, пребывавшего стоя) едва разместились вокруг кресел старца на принесенных из первой
комнаты стульях.
Выходили окна его
комнаты в сад, а сад у нас был тенистый, с деревьями старыми, на деревьях завязались весенние почки, прилетели ранние птички, гогочут, поют ему
в окна.
Чрез слуховое окно войдя на чердак дома, он спустился к ней вниз
в жилые
комнаты по лесенке с чердака, зная, что дверь, бывшая
в конце лесенки, не всегда по небрежности слуг запиралась на замок.
Гроб же вознамерились оставить
в келье (
в первой большой
комнате,
в той самой,
в которой покойный старец принимал братию и мирских) на весь день.
Грушенька стояла среди
комнаты, говорила с жаром, и
в голосе ее послышались истерические нотки.
Кроме отца Паисия, уединенно читавшего над гробом Евангелие, и юноши послушника Порфирия, утомленного вчерашнею ночною беседой и сегодняшнею суетой и спавшего
в другой
комнате на полу своим крепким молодым сном,
в келье никого не было.
Этот «верх» состоял из множества больших парадных
комнат, меблированных по купеческой старине, с длинными скучными рядами неуклюжих кресел и стульев красного дерева по стенам, с хрустальными люстрами
в чехлах, с угрюмыми зеркалами
в простенках.
Все эти
комнаты стояли совсем пустыми и необитаемыми, потому что больной старик жался лишь
в одной комнатке,
в отдаленной маленькой своей спаленке, где прислуживала ему старуха служанка, с волосами
в платочке, да «малый», пребывавший на залавке
в передней.
Зала эта,
в которой ждал Митя, была огромная, угрюмая, убивавшая тоской душу
комната,
в два света, с хорами, со стенами «под мрамор» и с тремя огромными хрустальными люстрами
в чехлах.
Свечка нагорала, затрещал сверчок,
в натопленной
комнате становилось нестерпимо душно.
Наконец-то догадался, что
в натопленной
комнате страшный угар и что он, может быть, мог умереть.
Митя плюнул и быстрыми шагами вышел из
комнаты, из дому, на улицу,
в темноту!
Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его, нос крючком, улыбающийся
в сладостном ожидании, губы его, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из
комнаты.
— Некогда
в трактире, а у Плотниковых
в лавке,
в задней
комнате. Хочешь, я тебе одну загадку загадаю сейчас.
— Сюда, эконом, сюда, не сердись, — потащил его Митя
в заднюю
комнату лавки. — Вот здесь нам бутылку сейчас подадут, мы и хлебнем. Эх, Петр Ильич, поедем вместе, потому что ты человек милый, таких люблю.
Другая дочка-мужичка была замужем за чиновником, каким-то выслужившимся писаречком, и
в одной из
комнат постоялого двора на стенке можно было видеть
в числе семейных фотографий, миниатюрнейшего размера, фотографию и этого чиновничка
в мундире и
в чиновных погонах.
— Чего боишься, — обмерил его взглядом Митя, — ну и черт с тобой, коли так! — крикнул он, бросая ему пять рублей. — Теперь, Трифон Борисыч, проводи меня тихо и дай мне на них на всех перво-наперво глазком глянуть, так чтоб они меня не заметили. Где они там,
в голубой
комнате?
Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушно исполнил требуемое: осторожно провел его
в сени, сам вошел
в большую первую
комнату, соседнюю с той,
в которой сидели гости, и вынес из нее свечу.
И минуты он не смог выстоять, поставил ящик на комод и прямо, холодея и замирая, направился
в голубую
комнату к собеседникам.
— Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, — я… я ничего! Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле
в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра,
в последний раз,
в этой самой
комнате?
Я хотел последний день и последний час мой провести
в этой
комнате,
в этой самой
комнате… где и я обожал… мою царицу!..
— Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не
в своей компании человека начал шагать по
комнате из угла
в угол, заложив за спину руки.