Неточные совпадения
И поразила-то его эта
дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное, по его мнению, существо — нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому привязался
всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца.
Всего вероятнее, что он тогда и сам не знал и не смог бы ни за что объяснить: что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже
дорогу.
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту
дорогу потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему разом
весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Подле этих изящных и
дорогих гравюрных изображений красовалось несколько листов самых простонароднейших русских литографий святых, мучеников, святителей и проч., продающихся за копейки на
всех ярмарках.
Все же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще языческой и ошибочной
дороги на правильную и истинную
дорогу, единственно ведущую к вечным целям.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и
все еще
дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но
все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
И однако,
все шли. Монашек молчал и слушал.
Дорогой через песок он только раз лишь заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича.
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы были некрашеные; зато
все блистало чистотой, на окнах было много
дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
Ватага, конечно, расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, хотя
все еще с чрезмерною веселостью, и наконец пошли
все прочь своею
дорогой.
Задами значило почти без
дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы, где, впрочем, всякий-то его знал и
все с ним здоровались.
Впечатления же эти ему
дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит
все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе.
— А зачем «сохрани»? —
все тем же шепотом продолжал Иван, злобно скривив лицо. — Один гад съест другую гадину, обоим туда и
дорога!
— Мама, возьмите его и скорее уведите. Алексей Федорович, не трудитесь заходить ко мне после Катерины Ивановны, а ступайте прямо в ваш монастырь, туда вам и
дорога! А я спать хочу, я
всю ночь не спала.
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в
дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что
всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть
все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его
весь не осилю!
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный
всем сердцем моим, что
все это давно уже кладбище, и никак не более.
Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была
дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад.
«Да как же это можно, чтоб я за
всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда
весь мир давно уже на другую
дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему
все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту
дорогу вступил, то
все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
— Видите ли, — отвечает мне
все с бледною усмешкой, — как дорого мне стоило сказать первое слово. Теперь сказал и, кажется, стал на
дорогу. Поеду.
— Да черт вас дери
всех и каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я, черт, с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один, вон твоя
дорога!
— Пистолеты? Подожди, голубчик, я их
дорогой в лужу выброшу, — ответил Митя. — Феня, встань, не лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредь никого уж не погубит этот глупый человек. Да вот что, Феня, — крикнул он ей, уже усевшись, — обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, прости подлеца… А не простишь,
все равно! Потому что теперь уже
все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!
— Нет, за
всех, за
всех ты один, вот теперь, сейчас, здесь, на
дороге, простишь меня за
всех? Говори, душа простолюдина!
Дорогою Марья Кондратьевна успела припомнить, что давеча, в девятом часу, слышала страшный и пронзительный вопль на
всю окрестность из их сада — и это именно был, конечно, тот самый крик Григория, когда он, вцепившись руками в ногу сидевшего уже на заборе Дмитрия Федоровича, прокричал: «Отцеубивец!» «Завопил кто-то один и вдруг перестал», — показывала, бежа, Марья Кондратьевна.
— Заложил, господа, заложил, за десять рублей, и что ж дальше? Вот и
все, как только воротился в город с
дороги, так и заложил.
Продажа часов за шесть рублей, чтобы добыть на
дорогу денег, совсем еще не известная следователю и прокурору, возбудила тотчас же
все чрезвычайное их внимание, и уже к безмерному негодованию Мити: нашли нужным факт этот в подробности записать, ввиду вторичного подтверждения того обстоятельства, что у него и накануне не было уже ни гроша почти денег.
Кроме того, особенно записали, со слов Андрея, о разговоре его с Митей
дорогой насчет того, «куда, дескать, я, Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том свете аль нет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал
все это с тонкою улыбкой и кончил тем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал «приобщить к делу».
А при выезде выстроились на
дороге бабы, много баб, целый ряд,
всё худые, испитые, какие-то коричневые у них лица.
Но после случая на железной
дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился Коля, вдруг
вся вспыхивала от стыда, как роза.
— Мы целую бутылку пороху заготовили, он под кроватью и держал. Отец увидал. Взорвать, говорит, может. Да и высек его тут же. Хотел в гимназию на меня жаловаться. Теперь со мной его не пускают, теперь со мной никого не пускают. Смурова тоже не пускают, у
всех прославился; говорят, что я «отчаянный», — презрительно усмехнулся Коля. — Это
все с железной
дороги здесь началось.
Почему с отвращением вспоминал это потом, почему на другой день утром в
дороге так вдруг затосковал, а въезжая в Москву, сказал себе: «Я подлец!» И вот теперь ему однажды подумалось, что из-за
всех этих мучительных мыслей он, пожалуй, готов забыть даже и Катерину Ивановну, до того они сильно им вдруг опять овладели!
Конечно, иные из посетителей были почти даже веселы и весьма безучастны собственно к судьбе Мити, но
все же опять-таки не к рассматривающемуся делу;
все были заняты исходом его, и большинство мужчин решительно желало кары преступнику, кроме разве юристов, которым
дорога была не нравственная сторона дела, а лишь, так сказать, современно-юридическая.
Там молодой герой, обвешанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляет на большой
дороге мать своего вождя и благодетеля и, подговаривая своих товарищей, уверяет, что „она любит его как родного сына, и потому последует
всем его советам и не примет предосторожностей“.
Он бежит за своими заложенными чиновнику Перхотину пистолетами и в то же время
дорогой, на бегу, выхватывает из кармана
все свои деньги, из-за которых только что забрызгал руки свои отцовскою кровью.
Он обо
всем забудет, а какую-нибудь зеленую кровлю, мелькнувшую ему по
дороге, или галку на кресте — вот это он запомнит.
— И вот что еще хотел тебе сказать, — продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут
дорогой аль там, то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня
всю ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы
все перенес,
все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не пустят.
Штабс-капитан замахал наконец руками: «Несите, дескать, куда хотите!» Дети подняли гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней на минутку и опустили его, чтоб она могла с Илюшей проститься. Но увидав вдруг это
дорогое личико вблизи, на которое
все три дня смотрела лишь с некоторого расстояния, она вдруг
вся затряслась и начала истерически дергать над гробом своею седою головой взад и вперед.
Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда,
всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик,
дорогой для нас мальчик на веки веков!