Неточные совпадения
Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит
в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи —
все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтобы не ошибиться
в беспристрастном суждении; таковы, например,
все русские критики.
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он
всю жизнь совсем почти не жил
в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
И
в то же время он все-таки
всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по
всему нашему уезду.
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас
в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и
в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как
все его тогда называли, объяснять слишком не стану.
Так что случай этот был, может быть, единственным
в своем роде
в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во
всю свою жизнь,
в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом,
все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы канули для нее
в воду.
Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей
в приданое, он долгое время и изо
всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился того из одного, так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал
в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
Федор Павлович мигом завел
в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а
в антрактах ездил чуть не по
всей губернии и слезно жаловался
всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать,
в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на
все к нему отвращение.
Пока он докучал
всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил
в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем, то, может быть, на ребенке некому было бы переменить рубашонку.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он
в самом деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять
в избу, так как ребенок
все же мешал бы ему
в его дебоширстве.
Услышав
все про Аделаиду Ивановну, которую, разумеется, помнил и когда-то даже заметил, и узнав, что остался Митя, он, несмотря на
все молодое негодование свое и презрение к Федору Павловичу,
в это дело ввязался.
Если
в рассказе Петра Александровича могло быть преувеличение, то
все же должно было быть и нечто похожее на правду.
Но действительно Федор Павлович
всю жизнь свою любил представляться, вдруг проиграть пред вами какую-нибудь неожиданную роль, и, главное, безо всякой иногда надобности, даже
в прямой ущерб себе, как
в настоящем, например, случае.
Петр Александрович повел дело горячо и даже назначен был (купно с Федором Павловичем)
в опекуны ребенку, потому что
все же после матери оставалось именьице — дом и поместье.
Случилось так, что, обжившись
в Париже, и он забыл о ребенке, особенно когда настала та самая февральская революция, столь поразившая его воображение и о которой он уже не мог забыть
всю свою жизнь.
Во-первых, этот Дмитрий Федорович был один только из трех сыновей Федора Павловича, который рос
в убеждении, что он
все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и
в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился
в наш городок
в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами
всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам,
в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они были совершенно забыты и заброшены отцом и попали
все к тому же Григорию и также к нему
в избу.
Она еще была
в живых и
все время,
все восемь лет, не могла забыть обиды, ей нанесенной.
Федор Павлович, сообразив
все дело, нашел, что оно дело хорошее, и
в формальном согласии своем насчет воспитания детей у генеральши не отказал потом ни
в одном пункте.
Случилось так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив, однако,
в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы
все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку
в первые его два года
в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был
все это время кормить и содержать себя сам и
в то же время учиться.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли
в ход, и уж
в этом одном молодой человек оказал
все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая
в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович
все время потом не разрывал связей с ними и
в последние свои годы
в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные темы, так что даже стал
в литературных кружках известен.
В конце концов некоторые догадливые люди решили, что
вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился
в такой безобразный дом, к такому отцу, который
всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни
в каком случае, если бы сын у него попросил, но
все же
всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Семейка эта, повторяю, сошлась тогда
вся вместе
в первый раз
в жизни, и некоторые члены ее
в первый раз
в жизни увидали друг друга.
Вот про этого-то Алексея мне
всего труднее говорить теперешним моим предисловным рассказом, прежде чем вывести его на сцену
в романе.
Да, уже с год как проживал он тогда
в нашем монастыре и, казалось, на
всю жизнь готовился
в нем затвориться.
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились
всего более),
в комнате
в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как
в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его
в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее
в испуге.
Но людей он любил: он, казалось,
всю жизнь жил, совершенно веря
в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком.
Что-то было
в нем, что говорило и внушало (да и
всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит.
Он с самого детства любил уходить
в угол и книжки читать, и, однако же, и товарищи его до того полюбили, что решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во
все время пребывания его
в школе.
Он редко бывал резв, даже редко весел, но
все, взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе не от какой-нибудь
в нем угрюмости, что, напротив, он ровен и ясен.
Была
в нем одна лишь черта, которая во
всех классах гимназии, начиная с низшего и даже до высших, возбуждала
в его товарищах постоянное желание подтрунить над ним, но не из злобной насмешки, а потому, что это было им весело.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему
в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и
все это не говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий срок
в Италию со
всем семейством, состоявшим
все из особ женского пола, а Алеша попал
в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того не знал.
Воротился он снова
в наш городок окончательно
всего только года за три до приезда Алеши.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже
в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и
все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не
все тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера, то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Это он сам воздвиг ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когда Федор Павлович, которому он множество раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец
в Одессу, махнув рукой не только на могилы, но и на
все свои воспоминания.
Знаешь,
в одном монастыре есть одна подгородная слободка, и уж
всем там известно, что
в ней одни только «монастырские жены» живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
А
в сущности ведь не
все ли равно: с потолком или без потолка?
Вероятнее
всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть, уже веровал вполне,
в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «Не поверю, пока не увижу».
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что
в то время она одна поразила его и представила ему разом
весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий
в нее, а уверовав, требующий немедленного участия
в ней
всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы
всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо
всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить
в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Задумчивый он приехал к нам тогда, может быть, только лишь посмотреть:
всё ли тут или и тут только два рубля, и —
в монастыре встретил этого старца…
Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно
в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание
всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые
всю жизнь прожили, а себя
в себе не нашли.