Неточные совпадения
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то
женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то
есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
А потому и всегда происходило (и должно
было происходить) в нервной и, конечно, тоже психически больной
женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее в момент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного чуда исцеления и самою полною верой в то, что оно совершится.
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую
женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее
было что-то как бы исступленное.
— Постой, — сказал старец и приблизил ухо свое прямо к ее губам.
Женщина стала продолжать тихим шепотом, так что ничего почти нельзя
было уловить. Она кончила скоро.
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что, может
быть, во всем вашем роде нет и не
было выше и честнее — слышите, честнее —
женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало
быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
— Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на отца Иосифа. — Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения
женщина», может
быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может
быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христос простил…
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще
женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда
была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Одному барчонку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: «Можно ли, дескать, хотя кому бы то ни
было, счесть такого зверя за
женщину, вот хоть бы теперь, и проч.».
Многие
женщины откровенности любят, заметь себе, а она к тому же
была девушка, что очень меня веселило.
— Не помирится она со всем, — осклабился Митя. — Тут, брат,
есть нечто, с чем нельзя никакой
женщине примириться. А знаешь, что всего лучше сделать?
Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во всю мою жизнь не
было безобразной
женщины, вот мое правило!
— Нельзя наверно угадать. Ничем, может
быть: расплывется дело. Эта
женщина — зверь. Во всяком случае, старика надо в доме держать, а Дмитрия в дом не пускать.
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в зале, очевидно, уже знали о его прибытии (может
быть, заметили его из окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может
быть, выбежали две или три
женщины.
— Я должен вам сообщить, — произнес тоже дрожащим голосом Алеша, — о том, что сейчас
было у него с отцом. — И он рассказал всю сцену, рассказал, что
был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и после того особенно и настоятельно еще раз подтвердил ему, Алеше, идти «кланяться»… — Он пошел к этой
женщине… — тихо прибавил Алеша.
Это
была довольно высокого роста
женщина, несколько пониже, однако, Катерины Ивановны (та
была уже совсем высокого роста), полная, с мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными до какой-то особенной слащавой выделки, как и голос ее.
Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, еще юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет, побагровеет может
быть, — одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской
женщины.
Дело состояло в том, что вчера между верующими простонародными
женщинами, приходившими поклониться старцу и благословиться у него,
была одна городская старушка, Прохоровна, унтер-офицерская вдова.
— Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною
женщиной, Алексей Федорович! А ведь в самом деле она, может
быть, при вас спать захотела. Как это вы так скоро нагнали на нее сон, и как это счастливо!
Другом тоже я ее не
был ни разу, ни одного дня: гордая
женщина в моей дружбе не нуждалась.
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой
женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может
быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то
есть жгут, режут, насилуют
женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
Они
будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и
женщин, но столь же легко
будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! Как же жить-то
будешь, чем ты любить-то их
будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой
женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно
было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
Сия добрая, но бесхарактерная
женщина, которая сама не могла
быть допущена в скит, чуть лишь проснулась и узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь стремительным любопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скит Ракитина, с тем чтобы тот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно, примерно в каждые полчаса, о всем, что произойдет.
Дом же Морозовой
был большой, каменный, двухэтажный, старый и очень неприглядный на вид; в нем проживала уединенно сама хозяйка, старая
женщина, с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта
женщина, эта «страшная»
женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о
женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта
женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что
было главное и что невольно удивляло его.
И очень
было бы трудно объяснить почему: может
быть, просто потому, что сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с родным отцом за эту
женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее и опаснее, по крайней мере в то время.
Он
был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою
женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой
женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
«Должно
быть, раньше меня проехал через Воловью, — подумал Дмитрий Федорович, но Смердяков его беспокоил ужасно: — Как же теперь, кто сторожить
будет, кто мне передаст?» С жадностью начал он расспрашивать этих
женщин, не заметили ль они чего вчера вечером?
О, я
был бесчеловечен и бесчестен пред нею, но я здесь полюбил другую… одну
женщину, сударыня, может
быть презираемую вами, потому что вы все уже знаете, но которую я никак не могу оставить, никак, а потому теперь, эти три тысячи…
— Оставьте все, Дмитрий Федорович! — самым решительным тоном перебила госпожа Хохлакова. — Оставьте, и особенно
женщин. Ваша цель — прииски, а
женщин туда незачем везти. Потом, когда вы возвратитесь в богатстве и славе, вы найдете себе подругу сердца в самом высшем обществе. Это
будет девушка современная, с познаниями и без предрассудков. К тому времени, как раз созреет теперь начавшийся женский вопрос, и явится новая
женщина…
Я признаю, что
женщина есть существо подчиненное и должна слушаться. Les femmes tricottent, [Дело
женщины — вязанье (фр.).] как сказал Наполеон, — усмехнулся почему-то Коля, — и по крайней мере в этом я совершенно разделяю убеждение этого псевдовеликого человека.
Странно
было для Алеши и то, что, несмотря на все несчастие, постигшее бедную
женщину, невесту жениха, арестованного по страшному преступлению, почти в тот самый миг, когда она стала его невестой, несмотря потом на болезнь и на угрожающее впереди почти неминуемое решение суда, Грушенька все-таки не потеряла прежней своей молодой веселости.
Видишь, голубчик, я откровенно и просто скажу: всякий порядочный человек должен
быть под башмаком хоть у какой-нибудь
женщины.
— Так не сердится, что ревную, — воскликнул он. — Прямо
женщина! «У меня у самой жестокое сердце». Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя и не терплю, когда меня ревнуют, не терплю! Драться
будем. Но любить, — любить ее
буду бесконечно. Повенчают ли нас? Каторжных разве венчают? Вопрос. А без нее я жить не могу…
— Понимаю, слишком понимаю! — воскликнул Фетюкович, как бы сам сконфуженный и как бы стремительно спеша извиниться, — вы, как и всякий другой, могли
быть в свою очередь заинтересованы знакомством молодой и красивой
женщины, охотно принимавшей к себе цвет здешней молодежи, но… я хотел лишь осведомиться: нам известно, что Светлова месяца два назад чрезвычайно желала познакомиться с младшим Карамазовым, Алексеем Федоровичем, и только за то, чтобы вы привели его к ней, и именно в его тогдашнем монастырском костюме, она пообещала вам выдать двадцать пять рублей, только что вы его к ней приведете.
Тут председатель уже строго остановил ее, прося умерить свои выражения. Но сердце ревнивой
женщины уже разгорелось, она готова
была полететь хоть в бездну…
Но мигом поняв больным сердцем своим, что, может
быть, потому-то эта
женщина и скрывала этого нового соперника, потому-то и обманывала его давеча, что этот вновь прилетевший соперник
был слишком для нее не фантазией и не фикцией, а составлял для нее все, все ее упование в жизни, — мигом поняв это, он смирился.
Что же, господа присяжные, я не могу обойти умолчанием эту внезапную черту в душе подсудимого, который бы, казалось, ни за что не способен
был проявить ее, высказалась вдруг неумолимая потребность правды, уважения к
женщине, признания прав ее сердца, и когда же — в тот момент, когда из-за нее же он обагрил свои руки кровью отца своего!
Правда и то, что и пролитая кровь уже закричала в эту минуту об отмщении, ибо он, погубивший душу свою и всю земную судьбу свою, он невольно должен
был почувствовать и спросить себя в то мгновение: «Что значит он и что может он значить теперь для нее, для этого любимого им больше души своей существа, в сравнении с этим «прежним» и «бесспорным», покаявшимся и воротившимся к этой когда-то погубленной им
женщине с новой любовью, с предложениями честными, с обетом возрожденной и уже счастливой жизни.
Он побежал сломя голову не грабить, а лишь узнать, где она, эта
женщина, его сокрушившая, — не по программе, стало
быть, не по написанному он побежал, то
есть не для обдуманного грабежа, а побежал внезапно, нечаянно, в ревнивом бешенстве!
Господа присяжные, клянусь вам всем, что
есть свято,
будь это не отец ему, а посторонний обидчик, он, пробежав по комнатам и удостоверясь, что этой
женщины нет в этом доме, он убежал бы стремглав, не сделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул его, может
быть, но и только, ибо ему
было не до того, ему
было некогда, ему надо
было знать, где она.
Было уже и немыслимо сдержать его:
женщины плакали, плакали и многие из мужчин, даже два сановника пролили слезы.