Неточные совпадения
Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко
всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и
больше ничего.
Затем молча, общим поклоном откланявшись
всем бывшим в комнате, Дмитрий Федорович своими
большими и решительными шагами подошел к окну, уселся на единственный оставшийся стул неподалеку от отца Паисия и,
весь выдвинувшись вперед на стуле, тотчас приготовился слушать продолжение им прерванного разговора.
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы были некрашеные; зато
все блистало чистотой, на окнах было много дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и
большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом
все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
Впрочем, ничему не помешал, только
все две недели, как жил болезненный мальчик, почти не глядел на него, даже замечать не хотел и
большею частью уходил из избы.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают
больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и
все опять-таки для красы; и
все в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
Вот к этому-то времени как раз отец мне шесть тысяч прислал, после того как я послал ему форменное отречение от
всех и
вся, то есть мы, дескать, «в расчете», и требовать
больше ничего не буду.
— Я потому так ждала вас, что от вас от одного могу теперь узнать
всю правду — ни от кого
больше!
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же, стало быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого я
всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, она поднимала еще
больше той нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился
всего, и имения, и
всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не поднялась.
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же
больше этой обиды? — Алешу
всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть не могло.
— Страшные словеса ваши! А что, великий и блаженный отче, — осмеливался
все больше и
больше монашек, — правда ли, про вас великая слава идет, даже до отдаленных земель, будто со Святым Духом беспрерывное общение имеете?
Хотя обдорский монашек после сего разговора воротился в указанную ему келейку, у одного из братий, даже в довольно сильном недоумении, но сердце его несомненно
все же лежало
больше к отцу Ферапонту, чем к отцу Зосиме.
Как только он прошел площадь и свернул в переулок, чтобы выйти в Михайловскую улицу, параллельную
Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой (
весь город наш пронизан канавками), он увидел внизу пред мостиком маленькую кучку школьников,
всё малолетних деток, от девяти до двенадцати лет, не
больше.
— Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик,
все тем же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый
большой булыжник, который только был у него в кармане.
Да и поместье ее, которое имела она в нашем уезде, было самое
большое из
всех трех ее поместий, а между тем приезжала она доселе в нашу губернию весьма редко.
И по мере оскорблений его
все больше и
больше.
Ты еще в таких летах, что тебе нельзя
всего знать, что
большие знают, прибегу —
все расскажу, что можно тебе сообщить.
И до тех пор пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша с хозяином, она
все время так же надменно и вопросительно переводила свои
большие карие глаза с одного говорившего на другого.
Весь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а
все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что не уроки у него на уме.
Только стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я
все узнал, и вы правы-с;
больше уж в школу эту я его не пошлю-с.
И, показав ему обе радужные кредитки, которые
все время, в продолжение
всего разговора, держал обе вместе за уголок
большим и указательным пальцами правой руки, он вдруг с каким-то остервенением схватил их, смял и крепко зажал в кулаке правой руки.
— Подойдите сюда, Алексей Федорович, — продолжала Lise, краснея
все более и более, — дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должна
большое признание сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, а серьезно…
Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом
все больше и
больше,
все прогрессивнее.
Я не говорю про страдания
больших, те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их
всех черт взял, но эти, эти!
То есть, если я бы завтра и не уехал (кажется, уеду наверно) и мы бы еще опять как-нибудь встретились, то уже на
все эти темы ты
больше со мной ни слова.
И насчет брата Дмитрия тоже, особенно прошу тебя, даже и не заговаривай со мной никогда
больше, — прибавил он вдруг раздражительно, —
все исчерпано,
все переговорено, так ли?
— Э, черт! — вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся от злобы лицом. — Что ты
все об своей жизни трусишь!
Все эти угрозы брата Дмитрия только азартные слова и
больше ничего. Не убьет он тебя; убьет, да не тебя!
Целые два часа чувствовал он себя почти счастливым и попивал коньячок; но вдруг в доме произошло одно предосадное и пренеприятное для
всех обстоятельство, мигом повергшее Федора Павловича в
большое смятение...
И как это мы жили, сердились и ничего не знали тогда?» Так он вставал со сна, каждый день
все больше и
больше умиляясь и радуясь и
весь трепеща любовью.
В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по
всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали раз на
большой реке судоходной, на берегу, с рыбаками, а вместе с нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть.
Происходили же
все эти разговоры
больше по вечерам в дамском обществе, женщины
больше тогда полюбили меня слушать и мужчин заставляли.
Сумма же краденого была незначительная, и он вскорости
всю эту сумму, и даже гораздо
большую, пожертвовал на учредившуюся у нас в городе богадельню.
В этот же день у него каждогодно бывало
большое собрание, съезжался
весь город.
Правда, некоторые, вначале немногие, а потом
все больше и
больше, стали веровать в истину его показаний и очень начали посещать меня и расспрашивать с
большим любопытством и радостью: ибо любит человек падение праведного и позор его.
Наступает и в народе уединение: начинаются кулаки и мироеды; уже купец
все больше и
больше желает почестей, стремится показать себя образованным, образования не имея нимало, а для сего гнусно пренебрегает древним обычаем и стыдится даже веры отцов.
Гроб же вознамерились оставить в келье (в первой
большой комнате, в той самой, в которой покойный старец принимал братию и мирских) на
весь день.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я
все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому что я злая, а не добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя
больше совсем не слыхала, Ракитка! —
Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
— Да черт вас дери
всех и каждого! — завопил он вдруг, — и зачем я, черт, с тобою связался! Знать я тебя не хочу
больше отселева. Пошел один, вон твоя дорога!
Голова его, однако, разбаливалась
все больше и
больше.
Он мигом съел ее
всю, съел
весь большой ломоть хлеба, съел нашедшуюся колбасу и выпил три рюмки водки.
— Это вы
все потом, потом! — замахала на него рукой в свою очередь госпожа Хохлакова, — да и
все, что бы вы ни сказали, я знаю
все наперед, я уже говорила вам это. Вы просите какой-то суммы, вам нужны три тысячи, но я вам дам
больше, безмерно
больше, я вас спасу. Дмитрий Федорович, но надо, чтобы вы меня послушались!
— Ох нет, вы меня не так поняли, Дмитрий Федорович. Если так, то вы не поняли меня. Я говорила про прииски… Правда, я вам обещала
больше, бесконечно
больше, чем три тысячи, я теперь
все припоминаю, но я имела в виду одни прииски.
Марья Кондратьевна, очевидно, в заговоре, Смердяков тоже, тоже,
все подкуплены!» У него создалось другое намерение: он обежал
большим крюком, чрез переулок, дом Федора Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны плетнем соседского огорода, а с другой — крепким высоким забором, обходившим кругом сада Федора Павловича.
— Где же ты? — крикнул опять старик и высунул еще
больше голову, высунул ее с плечами, озираясь на
все стороны, направо и налево, — иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!
Петр Ильич
все больше и
больше удивлялся: в руках Мити он вдруг рассмотрел кучу денег, а главное, он держал эту кучу и вошел с нею, как никто деньги не держит и никто с ними не входит:
все кредитки нес в правой руке, точно напоказ, прямо держа руку пред собою.
— Господи! А я думала, он опять говорить хочет, — нервозно воскликнула Грушенька. — Слышишь, Митя, — настойчиво прибавила она, —
больше не вскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду, а наливки я терпеть не могу. А лучше
всего, что сам прикатил, а то скучища… Да ты кутить, что ли, приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столько достал?
— За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда
все вино пили в
большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную
всем образованным людям, едкую-с...
— Это ты оттого плюешься, пане, — проговорил Митя как отчаянный, поняв, что
все кончилось, — оттого, что от Грушеньки думаешь
больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!
Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своем родном элементе, и чем нелепее
все становилось, тем
больше он оживлялся духом.