Неточные совпадения
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что я
уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера
посылаю. Ей тогда двадцать пять лет
уже было, а ее всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он
уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам же
посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Но всего более досадовал я на него за то, что он не решался даже
пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства, чего, как слышно, они и сами желали, так как спрашивали
уже о нем, о чем и он тосковал каждодневно.
Когда
пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне
уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне
уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и
пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и
шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно
уж и сами слышали. Ну, да
уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной
посылала, просто умора. До свиданья-с.
Губернаторша
пошла к кресту первая, но, не дойдя двух шагов, приостановилась, видимо желая уступить дорогу Варваре Петровне, с своей стороны подходившей слишком
уж прямо и как бы не замечая никого впереди себя.
В последние дни между обоими домами
пошло на совершенный разрыв, о чем
уже и было мною вскользь упомянуто.
Затем медленно повернулся и
пошел из комнаты, но вовсе
уж не тою походкой, которою подходил давеча.
Но вы еще дальше
шли: вы веровали, что римский католицизм
уже не есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир.
— Ну, я так и предчувствовала, что они опять монастырь предложат! Эка невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него
пойду, с чем теперь войду? Теперь
уж одна-одинешенька! Поздно мне третью жизнь начинать.
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь
пошел своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь
уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба прошли таким образом мост и вышли на берег, на этот раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче было пройти в центр города, чем давешним путем по Богоявленской улице.
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и, кроме того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке был красив, а ей
уже за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в нее и в самом деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром
послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.
— И котлетку, и кофею, и вина прикажите еще прибавить, я проголодался, — отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм хозяина. Господин Кармазинов был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком
уж коротенькой, что вовсе и не
шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развернут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло.
— Нет,
уж я лучше сейчас к вам
пошлю. Она может пропасть, и, наконец, украсть могут.
— Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»? — весело юлил Петр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по
узкому кирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник совершенно не замечал, что
идет один по самой средине тротуара, а стало быть, занимает его весь одною своею особой.
— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то
пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и
уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.
Стукнув в ответ на его «не отопру» три раза в дверь кулаком и прокричав ему вслед, что он сегодня же три раза пришлет за мной Настасью, но я
уже сам не
пойду, я бросил его и побежал к Юлии Михайловне.
— Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете, потому что всё это предрассудок ужаснейший, и если
уж на то
пошло, то не лучше ли я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем, а?
—
Идем,
идем! — вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия Николаевича. — Постойте, Степан Трофимович, — воротилась она вдруг к нему, — постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас бы лучше связать, но я
уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу — так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!
И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной идеи видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, — «какие
уж тут надежды! О, как низок, как подл человек!» — и он
шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал, опять припоминал… и опять мерещились ему надежды.
Оба отправлялись в ставрогинский парк в Скворешниках, где года полтора назад, в уединенном месте, на самом краю парка, там, где
уже начинался сосновый лес, была зарыта им доверенная ему типография. Место было дикое и пустынное, совсем незаметное, от скворешниковского дома довольно отдаленное. От дома Филиппова приходилось
идти версты три с половиной, может и четыре.
— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой
уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя,
пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
— Нет,
уж это никак-с, — схватился опять за револьвер Петр Степанович, — теперь, пожалуй, вам со злобы и с трусости вздумается всё отложить и завтра
пойти донести, чтоб опять деньжонок добыть; за это ведь заплатят. Черт вас возьми, таких людишек, как вы, на всё хватит! Только не беспокойтесь, я всё предвидел: я не уйду, не раскроив вам черепа из этого револьвера, как подлецу Шатову, если вы сами струсите и намерение отложите, черт вас дери!
Если сознаешь — ты царь и
уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной
славе.
Взглянув еще раз на лежавший на столе документ, он машинально усмехнулся и затем
уже, всё почему-то на цыпочках,
пошел из дому.
Нет,
уж лучше просто большая дорога, так просто выйти на нее и
пойти и ни о чем не думать, пока только можно не думать.
Мужик и баба выпуча глаза смотрели на Степана Трофимовича, а Степан Трофимович так же точно смотрел на них, но когда
уже пропустил их мимо себя шагов на двадцать, вдруг торопливо встал и
пошел догонять.
— Нет, я не то что купец, я… я… moi c’est autre chose, [я — совсем другое (фр.).] — кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал до задка телеги, так что
пошел уже рядом с коровой.
Софья Матвеевна заговорила было и с ним о докторе, но выходило, что если
послать в «губернию», то до того могло дорого обойтись, что,
уж конечно, надо было оставить о докторе всякую мысль.
— Одна
уже всегдашняя мысль о том, что существует нечто безмерно справедливейшее и счастливейшее, чем я,
уже наполняет и меня всего безмерным умилением и —
славой, — о, кто бы я ни был, что бы ни сделал!
— Да
уж не туда ли пошли-с? — указал кто-то на дверь в светелку. В самом деле, всегда затворенная дверца в светелку была теперь отперта и стояла настежь. Подыматься приходилось чуть не под крышу по деревянной, длинной, очень узенькой и ужасно крутой лестнице. Там была тоже какая-то комнатка.