Неточные совпадения
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с
тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания на
то, что происходило в зале; даже и
сидел спиной.
Бедный Степан Трофимович
сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до
того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю никого не видали и всё
сидели одни; но он стыдился даже и меня, и до
того, что чем более сам открывал мне,
тем более и досадовал на меня за это.
— Может быть, вам скучно со мной, Г—в (это моя фамилия), и вы бы желали… не приходить ко мне вовсе? — проговорил он
тем тоном бледного спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочил в испуге; в
то же мгновение вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой написано было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны были всего только два слова: «
Сидите дома».
— Только сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а
то что же я буду
сидеть, а вы в таком волнении будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
Они все,
то есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич,
сидели в большой зале и спорили.
Я нашел Лизу уже не в
той большой зале, где мы
сидели, а в ближайшей приемной комнате. В
ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николаевич один, дверь была притворена наглухо.
И вот во время уже проповеди подкатила к собору одна дама на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона,
то есть на которых дамы могли
сидеть только сбоку, придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков экипажа, как полевая былинка от ветра. Эти ваньки в нашем городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат стояло множество экипажей и даже жандармы, — дама соскочила с дрожек и подала ваньке четыре копейки серебром.
— Да вот она, вся-то правда
сидит! — указала вдруг Прасковья Ивановна пальцем на Марью Тимофеевну, с
тою отчаянною решимостию, которая уже не заботится о последствиях, только чтобы теперь поразить. Марья Тимофеевна, всё время смотревшая на нее с веселым любопытством, радостно засмеялась при виде устремленного на нее пальца гневливой гостьи и весело зашевелилась в креслах.
— Лучше всего, когда он к вам придет, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, высовываясь из своего кресла, —
то пошлите его в лакейскую. Пусть он там на залавке в свои козыри с ними поиграет, а мы будем здесь
сидеть кофей пить. Чашку-то кофею еще можно ему послать, но я глубоко его презираю.
— Это необходимо, необходимо, — сыпал он своим бисером Варваре Петровне, всё продолжая ее убеждать. Он стоял пред нею, а она уже опять
сидела в креслах и, помню, с жадностию его слушала; он таки добился
того и завладел ее вниманием.
Шатов, совершенно всеми забытый в своем углу (неподалеку от Лизаветы Николаевны) и, по-видимому, сам не знавший, для чего он
сидел и не уходил, вдруг поднялся со стула и через всю комнату, неспешным, но твердым шагом направился к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему в лицо.
Тот еще издали заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но когда Шатов подошел к нему вплоть,
то перестал усмехаться.
Один седой бурбон капитан
сидел,
сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет,
то какой же я после
того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— Я все пять лет только и представляла себе, как онвойдет. Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в
ту комнату. Я буду
сидеть, как будто ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
— А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с ним на горе
сиди — ишь подъехал. И какие, право, люди нынче терпеливые начались! Нет, не может
того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! — гордо и торжественно подняла она голову.
— А между
тем мы с вами, Иван Александрович,
сидим и толкуем о правых понятиях-с, — с благородным азартом самообличения замечает один клубный старичок другому.
Варвара Петровна воротилась домой окончательно привороженная; она стояла горой за Юлию Михайловну и почему-то уже совсем рассердилась на Степана Трофимовича; а
тот, бедный, и не знал ничего,
сидя дома.
Степан Трофимович
сидел, протянувшись на кушетке. С
того четверга он похудел и пожелтел. Петр Степанович с самым фамильярным видом уселся подле него, бесцеремонно поджав под себя ноги, и занял на кушетке гораздо более места, чем сколько требовало уважение к отцу. Степан Трофимович молча и с достоинством посторонился.
В комнате было людно — человек до дюжины одних посетителей, из коих двое
сидели у Семена Яковлевича за решеткой;
то были седенький старичок, богомолец, из «простых», и один маленький, сухенький захожий монашек, сидевший чинно и потупив очи.
«Я
сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, — рассказывал он мне потом. — Я видел не
ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот последний час».
— Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю вновь обратно: кто хочет заседание, пусть
сидит и не подымает руки, а кто не хочет,
тот пусть подымет правую руку.
В «кибитку» он, очевидно, верил, как в
то, что я
сидел подле него, и ждал ее именно в это утро, сейчас, сию минуту, и всё это за сочинения Герцена да за какую-то свою поэму!
— Что до меня,
то я на этот счет успокоен и
сижу вот уже седьмой год в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу,
то я почувствовал в своем сердце, что этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества… за всё время так называемых здешних реформ.
И не думал; это всё для
того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался,
то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия или, лучше сказать, небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему
ту самую слезу, которая, «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы
сидели под изумрудным деревом и ты воскликнула радостно: „“Нет преступления!” “„Да, — сказал я сквозь слезы, — но коли так,
то ведь нет и праведников”.
— Ну, а если вы с ним хотите,
то я, пожалуй, вас еще немного проведу и укажу его, где
сидит, а сам уж слуга покорный; я к нему не хочу теперь подходить.
— А, ну, черт… Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вам услужил вчера, когда вы сами
того захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он
сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?