Неточные совпадения
А между
тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он
сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Наш принц вдруг, ни с
того ни с сего,
сделал две-три невозможные дерзости разным лицам,
то есть главное именно в
том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
Он явился к Николаю Всеволодовичу тотчас после объяснения
того с мамашей и убедительно просил его
сделать честь пожаловать к нему в
тот же день на вечеринку по поводу дня рождения его жены.
Когда, к весне, Nicolas совсем уже выздоровел и, без всякого возражения, согласился на предложение мамаши съездить в Италию,
то она же и упросила его
сделать всем у нас прощальные визиты и при этом, сколько возможно и где надо, извиниться.
— Он, кажется, только и
делает что деньги получает. Что Шатов? Всё
то же?
И к
тому же ты мне
сделаешь большое удовольствие, а это главное.
— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять
сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь, я сама буду тут. К
тому же вы ее любите…
Накануне вы с нею переговорите, если надо будет; а на вашем вечере мы не
то что объявим или там сговор какой-нибудь
сделаем, а только так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
Но всего более досадовал я на него за
то, что он не решался даже пойти
сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства, чего, как слышно, они и сами желали, так как спрашивали уже о нем, о чем и он тосковал каждодневно.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это
сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали дня три
тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили,
то как хотите. Но вы не имеете права, потому что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если есть убеждения,
то для меня ясно… а это вы глупо
сделали. Я не рассуждаю об
тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
— Только
сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а
то что же я буду сидеть, а вы в таком волнении будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
— Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так
сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не
тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить или не жить,
тот будет новый человек. Кто победит боль и страх,
тот сам бог будет. А
тот бог не будет.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы,
тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя,
тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя,
тот бог. Теперь всякий может
сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не
сделал.
У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и
делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на
то что Лизу всегда побаивалась.
— Антон Лаврентьевич, вы
тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, — сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего
делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать,
то я не знаю, как
сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете,
то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело
делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать,
то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
— Это невозможно, и к
тому же я совершенно не понимал бы, как это
сделать, — начал было я уговаривать, — я пойду к Шатову…
Одним словом, всему городу вдруг ясно открылось, что это не Юлия Михайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и не
сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала в границах Юлию Михайловну, тогда как
та пешком бы, может, побежала к ней с визитом, если бы только была уверена, что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.
— Повремени одну минутку, Прасковья Ивановна, прошу тебя, — остановила Варвара Петровна, всё с
тем же чрезмерным спокойствием, —
сделай одолжение, присядь, я намерена все высказать, а у тебя ноги болят.
— Маврикий Николаевич, я к вам с чрезвычайною просьбой,
сделайте мне одолжение, сходите взглянуть на этого человека внизу, и если есть хоть какая-нибудь возможность его впустить,
то приведите его сюда.
—
Сделайте мне одолжение, милостивый государь, — выпрямилась Варвара Петровна, — возьмите место вот там, на
том стуле. Я вас услышу и оттуда, а мне отсюда виднее будет на вас смотреть.
Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было
сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается до Никифора,
то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
К
тому же весь анекдот
делает только честь Николаю Всеволодовичу, если уж непременно надо употребить это неопределенное слово «честь»…
Ну пусть, наконец, чудачество — но ведь более-то уж ничего нельзя сказать; а между
тем теперь вот из этого
сделали историю…
— Как это жестоко и почему-с? Но позвольте, мы о жестокости или о мягкости после, а теперь я прошу вас только ответить на первый вопрос: правда ли всёто, что я говорил, или нет? Если вы находите, что неправда,
то вы можете немедленно
сделать свое заявление.
Ты, пожалуйства, не обижайся, Степан Трофимович, черта времени, я широко смотрю и не осуждаю, и это, положим, тебе
делает честь и т. д., и т. д., но опять-таки главное в
том, что главного-то не понимаю.
А ведь настоящее,несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда
сделать солидным и стойким, ну хоть на малое время; мало
того, от истинного, настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя.
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы
сделать злодейство или, главное, стыд,
то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
— Положим, вы жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, — вы там, положим,
сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего
того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
—
Делайте,
делайте ваш вопрос, ради бога, — в невыразимом волнении повторял Шатов, — но с
тем, что и я вам
сделаю вопрос. Я умоляю, что вы позволите… я не могу…
делайте ваш вопрос!
Спокойно и точно, как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак
сделать повсеместно известным, «как полиции, так и обществу», а стало быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с
тем и вопрос о субсидиях.
Капитан прилгнул, сообщая о
том, что она
сделала туалет.
— О нет, совсем уж не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но дело не в
том; как вы думаете, что я
сделал? Я отдал ему все мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!
Я
сделала вывод и приняла за правило ласкать молодежь и
тем самым удерживать ее на краю.
Из слов
того оказалось, что мальчик отправлен был семейством, вдовою матерью, сестрами и тетками, из деревни их в город, чтобы, под руководством проживавшей в городе родственницы,
сделать разные покупки для приданого старшей сестры, выходившей замуж, и доставить их домой.
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому
сделал на сей раз
то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором
тот и развалился.
— В Обществе произошла мысль, — продолжал он
тем же голосом, — что я могу быть
тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать,
то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я всё
сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
Если бы вы хотели взять мое место у налоя,
то могли это
сделать безо всякого позволения с моей стороны, и мне, конечно, нечего было приходить к вам с безумием.
То, что я
делаю здесь, и
то, что я предаю ее вам, может быть, непримиримейшему ее врагу, на мой взгляд, такая подлость, которую я, разумеется, не перенесу никогда.
— Если вы после такого признания не оставите Лизавету Николаевну и
сделаете ее несчастною сами,
то я убью вас палкой, как собаку под забором!
Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в верхнем углу стола, почти ни с кем не поздоровавшись. Вид его был брезгливый и даже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря на
то что все только их и ждали, все как по команде
сделали вид, что их почти не примечают. Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
— Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию,
то нам-то тут чего
делать? — осторожно заметил один офицер.
— Что вы со мной
делаете? — пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и изо всей силы стиснув ее в своей.
Тот молча вырвал руку.
— Этот негодяй
сделает как по писаному, — пояснил Верховенский. — Так как он в вашем распоряжении,
то научите, как поступить. Уверяю вас, что он, может быть, завтра же пойдет к Лембке.
— Слушайте, мы
сделаем смуту, — бормотал
тот быстро и почти как в бреду. — Вы не верите, что мы
сделаем смуту? Мы
сделаем такую смуту, что всё поедет с основ. Кармазинов прав, что не за что ухватиться. Кармазинов очень умен. Всего только десять таких же кучек по России, и я неуловим.
— Может, и брежу, может, и брежу! — подхватил
тот скороговоркой, — но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его
сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.
Наши не
те только, которые режут и жгут да
делают классические выстрелы или кусаются.
—
Тем хуже, увидят, что ничего не
сделал, и высекут.