Неточные совпадения
Та с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул ее ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупо уставившись в землю и глупо улыбаясь, и вдруг, не дослушав ее и на самом интересном месте разговора, встал, поклонился как-то боком, косолапо, застыдился в прах, кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой наборный рабочий столик, разбил его и
вышел, едва живой от позора.
Если уж очень подпивали, — а это случалось, хотя и не часто, —
то приходили в восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели «Марсельезу», только не знаю, хорошо ли
вышло.
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я
вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на
то не забудь: “Сами оченно хорошо про
то знаем-с и вам
того же самого желаем-с…”»
В зале, куда
вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с
тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания на
то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и в раздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений, было отказано у крыльца в приеме; с
тем она и отправилась, не
выходя из кареты, обратно домой, не веря самой себе.
— За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про
то, что вы не в рассудке… Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие
выслали.
— En un mot, я только ведь хотел сказать, что это один из
тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг
выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством…
То есть он теперь уехал…
то есть я хочу сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
— Неужели вы думаете, — начал он опять с болезненным высокомерием, оглядывая меня с ног до головы, — неужели вы можете предположить, что я, Степан Верховенский, не найду в себе столько нравственной силы, чтобы, взяв мою коробку, — нищенскую коробку мою! — и взвалив ее на слабые плечи,
выйти за ворота и исчезнуть отсюда навеки, когда
того потребует честь и великий принцип независимости?
— Это всё оттого они так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже
выходя из комнаты и, так сказать, налету, — оттого, что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча
вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам. Так Алексей Нилыч в
том же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А
то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с
тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то
вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
— Только сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а
то что же я буду сидеть, а вы в таком волнении будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
— Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно
тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
— Впрочем, если к завтраму не устроится,
то я сама пойду, что бы ни
вышло и хотя бы все узнали.
— Гадаю-то я гадаю, Шатушка, да не
то как-то
выходит, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, расслышав последнее словцо, и, не глядя, протянула левую руку к булке (тоже, вероятно, расслышав и про булку).
А
тем временем и шепни мне, из церкви
выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» — «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого».
Знаешь, Шатушка, я сон какой видела: приходит он опять ко мне, манит меня, выкликает: «Кошечка, говорит, моя, кошечка,
выйди ко мне!» Вот я «кошечке»-то пуще всего и обрадовалась: любит, думаю.
«Вы, говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, — и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви своей, — и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для
того, чтобы посмотреть, что из этого
выйдет!» Чем, наконец, так особенно виноват человек в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё время выговорил!
Если хотите, тут именно через этот контраст и
вышла беда; если бы несчастная была в другой обстановке,
то, может быть, и не дошла бы до такой умоисступленной мечты.
— Так и есть! — воскликнул он добродушно и шутливо. — Вижу, что вам уже всё известно. А я, как
вышел отсюда, и задумался в карете: «По крайней мере надо было хоть анекдот рассказать, а
то кто же так уходит?» Но как вспомнил, что у вас остается Петр Степанович,
то и забота соскочила.
Теперь же у ней были новые хлопоты: с самого
того мгновения, как
вышел капитан и столкнулся в дверях с Николаем Всеволодовичем, Лиза вдруг принялась смеяться, — сначала тихо, порывисто, но смех разрастался всё более и более, громче и явственнее.
Он угадал; через минуту все суетились, принесли воды. Лиза обнимала свою мама, горячо целовала ее, плакала на ее плече и тут же, опять откинувшись и засматривая ей в лицо, принималась хохотать. Захныкала, наконец, и мама. Варвара Петровна увела их обеих поскорее к себе, в
ту самую дверь, из которой
вышла к нам давеча Дарья Павловна. Но пробыли они там недолго, минуты четыре, не более…
Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и не вымолвил слова (правда, ему ничего и не оставалось более). Он так и хотел было совсем уже
выйти, но не утерпел и подошел к Дарье Павловне.
Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге, начала говорить, как бы спеша предупредить его...
Но удивительно нам было
то: через кого это всё могло так скоро и точно
выйти наружу?
Кстати, вот и пример: я всегда говорю много,
то есть много слов, и тороплюсь, и у меня всегда не
выходит.
— Это уж я не по «бездарности», это я искренно, от готовности. Если
вышло бездарно,
то зато было искренно.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет,
то какой же я после
того капитан?» Взял фуражку, развел руки и
вышел.
Крыльцо пустого дома, в котором квартировал Шатов, было незаперто; но, взобравшись в сени, Ставрогин очутился в совершенном мраке и стал искать рукой лестницу в мезонин. Вдруг сверху отворилась дверь и показался свет; Шатов сам не
вышел, а только свою дверь отворил. Когда Николай Всеволодович стал на пороге его комнаты,
то разглядел его в углу у стола, стоящего в ожидании.
— Они не
то чтобы пообещали-с, а говорили на словах-с, что могу, пожалуй, вашей милости пригодиться, если полоса такая, примерно,
выйдет, но в чем, собственно,
того не объяснили, чтобы в точности, потому Петр Степанович меня, примером, в терпении казацком испытывают и доверенности ко мне никакой не питают.
Но он уже лепетал машинально; он слишком был подавлен известиями и сбился с последнего толку. И, однако же, почти тотчас же, как
вышел на крыльцо и распустил над собой зонтик, стала наклевываться в легкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная мысль, что с ним хитрят и ему лгут, а коли так,
то не ему бояться, а его боятся.
Он до
того задумался, что позабыл и подслушивать. Впрочем, подслушать было трудно; дверь была толстая, одностворчатая, а говорили очень негромко; доносились какие-то неясные звуки. Капитан даже плюнул и
вышел опять, в задумчивости, посвистать на крыльцо.
—
То есть мы вместе и прибирали-с с
тем сторожем да уж потом, под утро, у речки, у нас взаимный спор
вышел, кому мешок нести. Согрешил, облегчил его маненечко.
Нам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности. Это был человек большого роста, белый, сытый, как говорит простонародье, почти жирный, с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и, пожалуй, даже с красивыми чертами лица. Он
вышел в отставку полковником, и если бы дослужился до генерала,
то в генеральском чине был бы еще внушительнее и очень может быть, что
вышел бы хорошим боевым генералом.
Только что старик
вышел, как почти в
ту же минуту отворилась
та же дверь и на пороге показалась Дарья Павловна. Взгляд ее был спокоен, но лицо бледное.
Увы, я должен признаться в одном странном малодушии нашего друга: мечта о
том, что ему следует
выйти из уединения и задать последнюю битву, всё более и более одерживала верх в его соблазненном воображении.
— Все.
То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя
выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
Так как все уже нагляделись,
то тотчас же без спору и
вышли, хотя Лямшин и пристал было с чем-то к полицеймейстеру.
— А я думал, если человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения,
то уж сам по крайней мере
вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это
вышло наружу и уже у вас в руках и от вас, я вижу, не укроется — потому что вы человек с глазами и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между
тем продолжают, я… я… ну да, я, одним словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности…
Ведь я его восемь лет
тому еще знал, ведь я ему другом, может быть, был, —
выходил из себя Петр Степанович.
Вникните сами: ведь мог бы я не вам открыть первому два-то имени, а прямо тудамахнуть,
то есть туда, где первоначальные объяснения давал; и уж если б я старался из-за финансов али там из-за выгоды,
то, уж конечно,
вышел бы с моей стороны нерасчет, потому что благодарны-то будут теперь вам, а не мне.
«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! — думал Петр Степанович,
выходя на улицу. — Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение,
то уж нам-то в себе нельзя после
того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!»
Визит продолжался недолго; вскоре послышался шум, раздался чрезвычайно громкий и резкий голос, вслед за
тем отворилась дверь и
вышел Маврикий Николаевич с совершенно бледным лицом.
— Если бы доносчик, он бы прикинулся, а
то он наплевал да и
вышел, — заметил кто-то.
Они
вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в
ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
— Стой! Ни шагу! — крикнул он, хватая его за локоть. Ставрогин рванул руку, но не вырвал. Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы об земь и
вышел в ворота. Но он не прошел еще тридцати шагов, как
тот опять нагнал его.
Часом раньше
того, как мы со Степаном Трофимовичем
вышли на улицу, по городу проходила и была многими с любопытством замечена толпа людей, рабочих с Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более.
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие
темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он
вышел из коляски.
–…Должна представляться однообразною, — нарочно повторил Степан Трофимович, как можно длиннее и бесцеремоннее растягивая каждое слово. — Такова была и моя жизнь за всю эту четверть столетия, et comme on trouve partout plus de moines que de raison, [и так как монахов везде встречаешь чаще, чем здравый смысл (фр.).] и так как я с этим совершенно согласен,
то и
вышло, что я во всю эту четверть столетия…
На мгновение он остановился, поглядел на
то место, о которое запнулся, и, вслух проговорив: «Переменить», —
вышел в дверь.
Ну что же в
том, что он Кармазинов и
вышел с осанкою пятерых камергеров?