Неточные совпадения
Привычка привела почти к
тому же и Степана Трофимовича, но еще в
более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому
что прекраснейший был человек.
— Cher ami, [Дорогой друг (фр.).] — благодушно заметил ему Степан Трофимович, — поверьте,
что это(он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря на
то что наши головы всего
более и мешают нам понимать.
Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю никого не видали и всё сидели одни; но он стыдился даже и меня, и до
того,
что чем более сам открывал мне,
тем более и досадовал на меня за это.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое,
чего он уже
более всего стыдился и о
чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между
тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Но всего
более досадовал я на него за
то,
что он не решался даже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства,
чего, как слышно, они и сами желали, так как спрашивали уже о нем, о
чем и он тосковал каждодневно.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла,
что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще
более. Но если он будет опять продолжать,
то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете,
то я и хотела вас расспросить, чтобы судить,
чего еще от него ожидать можно.
Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил,
что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще
более спутался: понял,
что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но вся беда в
том,
что не только не знаю, как сдержать данное ей обещание, но даже не понимаю теперь,
что именно ей обещал.
Пьем мы это чай, а монашек афонский и говорит мать-игуменье: «Всего
более, благословенная мать-игуменья, благословил господь вашу обитель
тем,
что такое драгоценное, говорит, сокровище сохраняете в недрах ее».
— И мне
тем более приятно, — почти уже с восторгом продолжала свой лепет Юлия Михайловна, даже вся покраснев от приятного волнения, —
что, кроме удовольствия быть у вас, Лизу увлекает теперь такое прекрасное, такое, могу сказать, высокое чувство… сострадание… (она взглянула на «несчастную»)… и… на самой паперти храма…
— Лиза, ехать пора, — брезгливо возгласила Прасковья Ивановна и приподнялась с места. — Ей, кажется, жаль уже стало,
что она давеча, в испуге, сама себя обозвала дурой. Когда говорила Дарья Павловна, она уже слушала с высокомерною склад-кой на губах. Но всего
более поразил меня вид Лизаветы Николаевны с
тех пор, как вошла Дарья Павловна: в ее глазах засверкали ненависть и презрение, слишком уж нескрываемые.
Но всего
более поражало в нем
то,
что он явился теперь во фраке и в чистом белье.
Кончилось
тем,
что когда Николаю Всеволодовичу пришлось тогда отправляться сюда, он, уезжая, распорядился о ее содержании и, кажется, довольно значительном ежегодном пенсионе, рублей в триста по крайней мере, если не
более.
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до
той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и
что было бы совершенно верно, если б он не походил еще
более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и не вымолвил слова (правда, ему ничего и не оставалось
более). Он так и хотел было совсем уже выйти, но не утерпел и подошел к Дарье Павловне.
Та, кажется, это предчувствовала, потому
что тотчас же сама, вся в испуге, начала говорить, как бы спеша предупредить его...
Николай Всеволодович объяснил,
что желает завтра же и чтобы непременно начать с возобновления извинений и даже с обещания вторичного письма с извинениями, но с
тем, однако,
что и Гаганов, с своей стороны, обещал бы не писать
более писем. Полученное же письмо будет считаться как не бывшее вовсе.
Еще в детстве его, в
той специальной военной школе для
более знатных и богатых воспитанников, в которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда,
что русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
Степан Трофимович даже заметил однажды,
что чем более помещик разорился,
тем слаще он подсюсюкивает и растягивает слова.
Разумеется, никто
более ее не был пленен и очарован вышеприведенными знаменательными словами Юлии Михайловны на вечере у предводительши: они много сняли тоски с ее сердца и разом разрешили многое из
того,
что так мучило ее с
того несчастного воскресенья.
Степан Трофимович сидел, протянувшись на кушетке. С
того четверга он похудел и пожелтел. Петр Степанович с самым фамильярным видом уселся подле него, бесцеремонно поджав под себя ноги, и занял на кушетке гораздо
более места,
чем сколько требовало уважение к отцу. Степан Трофимович молча и с достоинством посторонился.
Увы, я должен признаться в одном странном малодушии нашего друга: мечта о
том,
что ему следует выйти из уединения и задать последнюю битву, всё
более и
более одерживала верх в его соблазненном воображении.
— Все.
То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там
более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше,
чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и, кроме
того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке был красив, а ей уже за сорок. Замечательно,
что он мало-помалу влюбился в нее и в самом деле, по мере
того как всё
более и
более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.
— Я только хотел заявить, — заволновался гимназист ужасно, —
что предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин все уже знают,
что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и без
того уже всем светом потерянное, так
что можно бы употребить свое остроумие на предмет
более нуждающийся…
— Господа, — возвысил вдруг голос Виргинский, — если бы кто пожелал начать о чем-нибудь
более идущем к делу или имеет
что заявить,
то я предлагаю приступить, не теряя времени.
— Господа, коли так, — начал выбранный Виргинский, —
то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь
более идущем к делу или имеет
что заявить,
то пусть приступит, не теряя времени.
— Вы правы, господин служащий офицер, — резко оборотился к нему Шигалев, — и всего
более тем,
что употребили слово «отчаяние».
— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому
что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, —
то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а
более ничего-с!
Я поник головой при таком безумии. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать так нельзя было, как он передавал, и, уж конечно, он сбивался. Правда, всё это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда и
то,
что ему предлагали (по его же словам)
более правильную процедуру, но он перехитрили отказался… Конечно, прежде,
то есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних случаях… Но какой же опять тут мог быть такой крайний случай? Вот
что сбивало меня с толку.
Знаете ли,
что мне известны имена четырех негодяев и
что я схожу с ума, схожу окончательно, окончательно!!!..» Но тут Юлия Михайловна вдруг прервала молчание и строго объявила,
что она давно сама знает о преступных замыслах и
что всё это глупость,
что он слишком серьезно принял, и
что касается до шалунов,
то она не только
тех четверых знает, но и всех (она солгала); но
что от этого совсем не намерена сходить с ума, а, напротив, еще
более верует в свой ум и надеется всё привести к гармоническому окончанию: ободрить молодежь, образумить ее, вдруг и неожиданно доказать им,
что их замыслы известны, и затем указать им на новые цели для разумной и
более светлой деятельности.
Когда же, со всем уважением к его летам и заслугам, пригласили его объясниться удовлетворительнее,
то он хотя и не мог представить никаких документов, кроме
того,
что «ощущал всеми своими чувствами», но
тем не менее твердо остался при своем заявлении, так
что его уже
более не допрашивали.
«Есть, дескать, такие строки, которые до
того выпеваются из сердца,
что и сказать нельзя, так
что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его упросили,
то он и понес, и так как, сверх
того, он кладет перо навеки и поклялся
более ни за
что не писать,
то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за
что и ничего никогда не читать в публике,
то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
Меж
тем заклубился туман, так заклубился, так заклубился,
что более похож был на миллион подушек,
чем на туман.
Разумеется, кончилось не так ладно; но
то худо,
что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё
то,
что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику
более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так
что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
Липутин и Лямшин были уже лишены своих распорядительских бантов (хотя и присутствовали на бале, участвуя в «кадрили литературы»); но место Липутина занял, к удивлению моему,
тот давешний семинарист, который всего
более оскандалил «утро» схваткой со Степаном Трофимовичем, а место Лямшина — сам Петр Степанович;
чего же можно было ожидать в таком случае?
И он наставил Кириллову револьвер прямо в лоб; но почти в
ту же минуту, опомнившись наконец совершенно, отдернул руку, сунул револьвер в карман и, не сказав
более ни слова, побежал из дому. Липутин за ним. Вылезли в прежнюю лазейку и опять прошли откосом, придерживаясь за забор. Петр Степанович быстро зашагал по переулку, так
что Липутин едва поспевал. У первого перекрестка вдруг остановился.
— Нет, я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за
что вы так рассердились, — незлобиво и почти простодушно ответил гость. — Я имею только передать вам нечто и за
тем пришел, главное не желая терять времени. У вас станок, вам не принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом, как знаете сами. Мне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно в семь часов пополудни, Липутину. Кроме
того, велено сообщить,
что более от вас ничего никогда не потребуется.
— Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал,
что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь как вы; пять секунд и он назначал и говорил,
что более нельзя вынести. Вспомните Магометов кувшин, не успевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай. Кувшин — это
те же пять секунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!
— Со вчерашнего вечера я обдумал дело, — начал он уверенно и методически, по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля,
то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты в методичности своего изложения), — обдумав дело, я решил,
что замышляемое убийство есть не только потеря драгоценного времени, которое могло бы быть употреблено
более существенным и ближайшим образом, но сверх
того представляет собою
то пагубное уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и на десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и по преимуществу политических, вместо чистых социалистов.
— Еще бы не предвидеть! Вот из этого револьвера (он вынул револьвер, по-видимому показать, но уже не спрятал его
более, а продолжал держать в правой руке, как бы наготове). — Странный вы, однако, человек, Кириллов, ведь вы сами знали,
что этим должно было кончиться с этим глупым человеком.
Чего же тут еще предвидеть? Я вам в рот разжевывал несколько раз. Шатов готовил донос: я следил; оставить никак нельзя было. Да и вам дана была инструкция следить; вы же сами сообщали мне недели три
тому…
А между
тем он даже в самых строгих судьях возбудил к себе некоторую симпатию — своею молодостью, своею беззащитностью, явным свидетельством,
что он только фанатическая жертва политического обольстителя; а
более всего обнаружившимся поведением его с матерью, которой он отсылал чуть не половину своего незначительного жалованья.