Неточные совпадения
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо:
те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще
более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю;
тот же закопченный потолок;
та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу;
те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все
то же,
что и везде; только и разницы,
что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и
тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала
более,
чем одно простое любопытство.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется,
что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше
той, которая ему назначена; пятый, с желанием
более ограниченным, спит и грезит о
том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Несмотря на
то что минуло
более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
Но еще
более бранил себя за
то,
что заговорил с ним о деле, поступил неосторожно, как ребенок, как дурак: ибо дело совсем не такого роду, чтобы быть вверену Ноздреву…
Известно,
что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его
более вниз,
чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на
того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще
более развиться; учитель-француз был отпущен, потому
что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому
что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город, с
тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо
того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно,
что он получил на это
то,
что называется в простонародии шиш.
Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и
чем более пожирает,
тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без
того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил,
что такого приятеля никак не найдется,
что одни издержки по этому делу будут стоить
более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но
что если он уже действительно так стиснут,
то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но
что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство,
что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно;
более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в
том же положении и на
том же месте.
Смеются вдвое в ответ на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души
те, которые, впрочем, несколько плохо услыхали произнесенные им слова, и, наконец, стоящий далеко у дверей у самого выхода какой-нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во всю жизнь свою и только
что показавший перед
тем народу кулак, и
тот по неизменным законам отражения выражает на лице своем какую-то улыбку, хотя эта улыбка
более похожа на
то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в
том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе
того,
что «неужели овладели так вашим сердцем,
что в нем нет
более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Это
тем более было ему досадно,
что, разобравши дело ясно, он видел, как причиной этого был отчасти сам.
Они говорили,
что все это вздор,
что похищенье губернаторской дочки
более дело гусарское, нежели гражданское,
что Чичиков не сделает этого,
что бабы врут,
что баба
что мешок:
что положат,
то несет,
что главный предмет, на который нужно обратить внимание, есть мертвые души, которые, впрочем, черт его знает,
что значат, но в них заключено, однако ж, весьма скверное, нехорошее.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили,
что они еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков,
что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда,
что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом,
что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его,
то задумались еще
более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
Итак, он давно бы хотел в таможню, но удерживали текущие разные выгоды по строительной комиссии, и он рассуждал справедливо,
что таможня, как бы
то ни было, все еще не
более как журавль в небе, а комиссия уже была синица в руках.
— Уму непостижимо! — сказал он, приходя немного в себя. — Каменеет мысль от страха. Изумляются мудрости промысла в рассматриванье букашки; для меня
более изумительно
то,
что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы! Позвольте предложить вам вопрос насчет одного обстоятельства; скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?
После всего этого события было и неловко, —
тем более,
что о нем множество ходило в городе самых неблагоприятных историй.
Что тут говорить о
том, кто
более из нас виноват!