Удивила меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость тона Петра Степановича. О, я с негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны с Петром Степановичем. Ничего подобного не было и быть не могло. Взял он над нею лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил
с самого начала в ее мечтах влиять на общество и на министерство, вошел в ее планы, сам сочинял их ей, действовал грубейшею лестью, опутал ее с головы до ног и стал ей необходим, как воздух.
Неточные совпадения
И, наконец, уже в
самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают
с песней новой надежды, и когда уже достраивают до
самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же
начинает новую жизнь
с новым проникновением вещей.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после
самых интимных излияний глаз на глаз
с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал
с дивана и
начинал колотить кулаками в стену.
И это там, где
сам же он скопил себе «домишко», где во второй раз женился и взял за женой деньжонки, где, может быть, на сто верст кругом не было ни одного человека,
начиная с него первого, хоть бы
с виду только похожего на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
— Да как же-с? —
начал он
сам, осторожно смотря на Степана Трофимовича
с своего стула. — Вдруг призвали меня и спрашивают «конфиденциально», как я думаю в собственном мнении: помешан ли Николай Всеволодович или в своем уме? Как же не удивительно?
— Знал бы только, что это вас так фраппирует, так я бы совсем и не начал-с… А я-то ведь думал, что вам уже всё известно от
самой Варвары Петровны!
Шигалев
начал, наконец, смотреть на меня строго и нахмуренно,
с самою наивною уверенностию, что я вдруг встану и уйду.
Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он
сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и
начинал говорить
с удовольствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.
Так просидели мы еще несколько минут в совершенном молчании. Степан Трофимович
начал было вдруг мне что-то очень скоро шептать, но я не расслушал; да и
сам он от волнения не докончил и бросил. Вошел еще раз камердинер поправить что-то на столе; а вернее — поглядеть на нас. Шатов вдруг обратился к нему
с громким вопросом...
Можете представить, что когда уехал тогда Николай Всеволодович (я
начинаю с того именно места, где остановился, Варвара Петровна), этот господин, вот этот
самый господин Лебядкин мигом вообразил себя вправе распорядиться пенсионом, назначенным его сестрице, без остатка; и распорядился.
Он
с достоинством поклонился Варваре Петровне и не вымолвил слова (правда, ему ничего и не оставалось более). Он так и хотел было совсем уже выйти, но не утерпел и подошел к Дарье Павловне. Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчас же
сама, вся в испуге,
начала говорить, как бы спеша предупредить его...
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того
самого почтенного старшины,
с которым Николай Всеволодович имел, четыре
с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в
начале моего рассказа.
Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил,
с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на
началах науки и разума исключительно.
Он
с усиленным и особливым вниманием
начал вдруг следить за Шатовым, и не столько за словами его, сколько за ним
самим.
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты
с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к
самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она
сама поминутно говорит, что теперь только
начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
Как это случилось, что всё оплошало
с самого первого шагу,
начиная с полиции?
Выходило у него неясно и сбивчиво, как у человека не хитрого, но который поставлен, как честный человек, в мучительную необходимость разъяснить разом целую гору недоумений и который, в простодушной своей неловкости,
сам не знает,
с чего
начать и чем кончить.
Липутин
начал «от лица всех» и вздрагивавшим от обиды голосом заявил, «что если так продолжать, то можно
самому разбить лоб-с».
Та рассказала ей кое-как, впрочем в
самых коротких словах, о себе,
начиная с Севастополя. Варвара Петровна выслушала молча, выпрямившись на стуле, строго и упорно смотря прямо в глаза рассказчице.
Неточные совпадения
Сам Государев посланный // К народу речь держал, // То руганью попробует // И плечи
с эполетами // Подымет высоко, // То ласкою попробует // И грудь
с крестами царскими // Во все четыре стороны // Повертывать
начнет.
— Теперь посмотрим, братия, // Каков попу покой? //
Начать, признаться, надо бы // Почти
с рожденья
самого, // Как достается грамота // поповскому сынку, // Какой ценой поповичем // Священство покупается, // Да лучше помолчим! //....................... //.......................
С самого вешнего Николы,
с той поры, как
начала входить вода в межень, и вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя.
Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать
с корнем и для
начала прежде всего очистить
самих себя.
—
Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не
сам, то кто тот заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как ты
с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв совесть, распутству его потакал и подражал? — так
начал Грустилов свой допрос Линкину.