Неточные совпадения
Но на этот раз, к удивлению
моему, я застал его в чрезвычайной перемене. Он, правда, с какой-то жадностию набросился на меня, только что я вошел, и стал меня слушать, но с таким растерянным видом, что сначала, видимо, не понимал
моих слов. Но только что я произнес имя Кармазинова, он совершенно вдруг вышел из себя.
— Может быть, вам скучно со мной, Г—в (это
моя фамилия), и вы бы желали… не приходить ко мне вовсе? — проговорил он тем тоном бледного спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочил в испуге; в то же мгновение вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой написано было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны были всего только два
слова: «Сидите дома».
— Матушка! — продолжала Прасковья Ивановна, капельку успокоившись, — друг вы
мой, Варвара Петровна, я хоть и виновата в неосторожных
словах, да уж раздражили меня пуще всего безыменные письма эти, которыми меня какие-то людишки бомбардируют; ну и писали бы к вам, коли про вас же пишут, а у меня, матушка, дочь!
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним
словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно верно, если б он не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по
моему взгляду.
— Вы затрудняетесь, ищете
слов — довольно! Степан Трофимович, я ожидаю от вас чрезвычайного одолжения, — вдруг обратилась она к нему с засверкавшими глазами, — сделайте мне милость, оставьте нас сейчас же, а впредь не переступайте через порог
моего дома.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных
слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале
моего рассказа.
— А? Что? Вы, кажется, сказали «всё равно»? — затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). — Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое
мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю,
слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
— То есть в каком же смысле? Тут нет никаких затруднений; свидетели брака здесь. Всё это произошло тогда в Петербурге совершенно законным и спокойным образом, а если не обнаруживалось до сих пор, то потому только, что двое единственных свидетелей брака, Кириллов и Петр Верховенский, и, наконец, сам Лебядкин (которого я имею удовольствие считать теперь
моим родственником) дали тогда
слово молчать.
— Я уважения прошу к себе, требую! — кричал Шатов, — не к
моей личности, — к черту ее, — а к другому, на это только время, для нескольких
слов…
— Это ваша фраза целиком, а не
моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора. «Нашего» разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные
слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Я тот ученик, а вы учитель.
Всё это ваши собственные
слова, Ставрогин, кроме только
слов о полунауке; эти
мои, потому что я сам только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу ее.
В ваших
словах я признаю
мое собственное настроение два года назад и теперь уже я не скажу вам, как давеча, что вы
мои тогдашние мысли преувеличили.
— Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю, чтобы
мое слово понимали раз навсегда: не дам тебе ни копейки, вперед мне ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не буду иметь, а если ты не послушаешься — свяжу и в полицию. Марш!
Хочу завещать
мой скелет в академию, но с тем, с тем, однако, чтобы на лбу его был наклеен на веки веков ярлык со
словами: «Раскаявшийся вольнодумец».
— Даю
слово, что я вовсе не хотел вас оскорблять, — с нетерпением проговорил Николай Всеволодович, — я выстрелил вверх потому, что не хочу более никого убивать, вас ли, другого ли, лично до вас не касается. Правда, себя я не считаю обиженным, и мне жаль, что вас это сердит. Но не позволю никому вмешиваться в
мое право.
— Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного самолюбия, и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне писано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба — это только прославленное
слово, в сущности: взаимное излияние
помой…
— Однако же у вас каждое
слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в
моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
— Напротив, я очень рад, что дело, так сказать, определяется, — встал и фон Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних
слов. — Я с признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены, всё, что можно с
моей стороны насчет отзыва о вашем усердии…
— Да, но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в
моем… ну, одним
словом, в
моем распоряжении, то есть на один только этот случай, разумеется, а во всех других вы, конечно, свободны, — почти с любезностию прибавил Петр Степанович.
Мои слова не позволение, не предписание, а потому и самолюбию вашему нет оскорбления.
— Вот все они так! — стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему напротив Ставрогину. — Нет-с, позвольте, я либерализм и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но, предупреждаю, — от мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек — нет-с, это боль
моя! Ты не вертись! — крикнул он студентке, которая порывалась со стула. — Нет, я тоже
слова прошу, я обижен-с.
— И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» — и всё повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните
мое слово, ха-ха-ха, глупо? Говорите, глупо или нет?
Я спал еще, и, вообразите, он попросил меня «взглянуть» на
мои книги и рукописи, oui, je m’en souviens, il a employé ce mot. [да, я вспоминаю, он употребил это
слово (фр.).]
Из книг он взял заграничные издания Герцена, переплетенный экземпляр «Колокола», четыре списка
моей поэмы, et, enfin, tout за. [и,
словом, всё это (фр.).]
Мое же личное мнение, это — что подметных грамот рабочие совсем не читали, а если б и прочли, так не поняли бы из них ни
слова, уже по тому одному, что пишущие их, при всей обнаженности их стиля, пишут крайне неясно.
–…Должна представляться однообразною, — нарочно повторил Степан Трофимович, как можно длиннее и бесцеремоннее растягивая каждое
слово. — Такова была и
моя жизнь за всю эту четверть столетия, et comme on trouve partout plus de moines que de raison, [и так как монахов везде встречаешь чаще, чем здравый смысл (фр.).] и так как я с этим совершенно согласен, то и вышло, что я во всю эту четверть столетия…
— Вы в таком грустном настроении, что даже
слов со мной не находите. Но успокойтесь, вы сказали кстати: я всегда живу по календарю, каждый
мой шаг рассчитан по календарю. Вы удивляетесь?
Но так как мне эти трагедии наскучили вельми, — и заметьте, я говорю серьезно, хоть и употребляю славянские выражения, — так как всё это вредит, наконец,
моим планам, то я и дал себе
слово спровадить Лебядкиных во что бы ни стало и без вашего ведома в Петербург, тем более что и сам он туда порывался.
— Ну вот подите, — рассмеялся Петр Степанович, — она, видите, боится, что отсюда уже написали… то есть некоторые господа… Одним
словом, тут, главное, Ставрогин; то есть князь К… Эх, тут целая история; я, пожалуй, вам дорогой кое-что сообщу — сколько, впрочем, рыцарство позволит… Это
мой родственник, прапорщик Эркель, из уезда.
Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей. На столике лежал клочок бумаги со
словами карандашом: «Никого не винить, я сам». Тут же на столике лежал и молоток, кусок
мыла и большой гвоздь, очевидно припасенный про запас. Крепкий шелковый снурок, очевидно заранее припасенный и выбранный, на котором повесился Николай Всеволодович, был жирно намылен. Всё означало преднамеренность и сознание до последней минуты.