Неточные совпадения
Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может
быть, восторг
был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно
быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских
сердец ввиду великого события.
Сам Виргинский
был человек редкой чистоты
сердца, и редко я встречал более честный душевный огонь.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен для ее женского
сердца, то
есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Что
было в
сердце ее, когда она создала его? — трудно решить, да и не возьмусь я растолковывать заранее все противоречия, из которых он состоял.
Он знал во всякую минуту все самые последние новости и всю подноготную нашего города, преимущественно по части мерзостей, и дивиться надо
было, до какой степени он принимал к
сердцу вещи, иногда совершенно до него не касавшиеся.
— Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно
было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен же я спросить
сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать
сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
Ее женственная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно резнул меня по
сердцу; но мне
было жалко, жалко, — вот и всё!
— Это… это, тут
было больше вино, Петр Степанович. (Он поднял вдруг голову.) Петр Степанович! Если фамильная честь и не заслуженный
сердцем позор возопиют меж людей, то тогда, неужели и тогда виноват человек? — взревел он, вдруг забывшись по-давешнему.
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к
сердцу, хотел
было что-то сказать, не сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.
Это
было глубокое и настоящееуже горе, по крайней мере на его глаза, его
сердцу.
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем
сердце бога и родину, — в то же самое время, даже, может
быть, в те же самые дни, вы отравили
сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет новое поколение, прямо из
сердца народного, и не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся
суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
—
Сердце сердцем, но не надо же
быть и дуралеем. Если у вас
была мысль, то держали бы про себя; нынче умные люди молчат, а не разговаривают.
Разумеется, никто более ее не
был пленен и очарован вышеприведенными знаменательными словами Юлии Михайловны на вечере у предводительши: они много сняли тоски с ее
сердца и разом разрешили многое из того, что так мучило ее с того несчастного воскресенья.
Кроме того, что оказывалось много хлопот по губернии, о чем скажем ниже, — тут
была особая материя, даже страдало
сердце, а не то что одно начальническое самолюбие.
Выстрел
был сделан из трехствольного маленького револьвера прямо в
сердце.
«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое
сердце”, — рассказывал он мне потом. — Я видел не ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она
была удивлена моею стойкостью в этот последний час».
Не слыша под собою ног, добежал он к себе в кабинет, как
был, одетый, бросился ничком на постланную ему постель, судорожно закутался весь с головой в простыню и так пролежал часа два, — без сна, без размышлений, с камнем на
сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в душе.
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может
быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его
сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
— Что до меня, то я на этот счет успокоен и сижу вот уже седьмой год в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено
было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал в своем
сердце, что этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества… за всё время так называемых здешних реформ.
«
Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из
сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и
быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и
быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
Но вы, вы, создание чистое и наивное, вы, кроткая, которой судьба едва не соединилась с моею, по воле одного капризного и самовластного
сердца, вы, может
быть, с презрением смотревшая, когда я проливал мои малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака; вы, которая не можете, кто бы вы ни
были, смотреть на меня иначе как на лицо комическое, о, вам, вам последний крик моего
сердца, вам последний мой долг, вам одной!
— Мучь меня, казни меня, срывай на мне злобу, — вскричал он в отчаянии. — Ты имеешь полное право! Я знал, что я не люблю тебя, и погубил тебя. Да, «я оставил мгновение за собой»; я имел надежду… давно уже… последнюю… Я не мог устоять против света, озарившего мое
сердце, когда ты вчера вошла ко мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил… Я, может
быть, верую еще и теперь.
Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная
сердце человеческое», предположить нельзя, что он может
быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
— Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, — вдруг заговорил Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. — Зная
сердце человеческое… можно
быть уверенным, что теперь он не донесет… потому что он в счастии… Так что я давеча
был у всех и никого не застал… так что, может
быть, теперь совсем ничего и не надо…
Последнее-то и
было главное. Что-то другое начинало царапать его бедненькое
сердце, чего он и сам еще не понимал, что-то связанное со вчерашним вечером.
— Ces vauriens, ces malheureux!.. [Эти негодяи, эти презренные!.. (фр.)] — начал
было он задрожавшим от негодования голосом; болезненное и ненавистное воспоминание отозвалось в его
сердце мучительно. На минуту он как бы забылся.
— Мое бессмертие уже потому необходимо, что бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем
сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие
было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей — возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если
есть бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi. [Вот мой символ веры (фр.).]