Неточные совпадения
Как нарочно, в
то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по
рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента.
Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется
то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь
руками от всякого дела.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней
руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее
то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Правда и
то, что и сами эти господа таланты средней
руки, на склоне почтенных лет своих, обыкновенно самым жалким образом у нас исписываются, совсем даже и не замечая
того.
— Может быть, вам скучно со мной, Г—в (это моя фамилия), и вы бы желали… не приходить ко мне вовсе? — проговорил он
тем тоном бледного спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочил в испуге; в
то же мгновение вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой написано было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке
рукой Варвары Петровны написаны были всего только два слова: «Сидите дома».
Степан Трофимович машинально подал
руку и указал садиться; посмотрел на меня, посмотрел на Липутина и вдруг, как бы опомнившись, поскорее сел сам, но всё еще держа в
руке шляпу и палку и не замечая
того.
Сегодня жмет вам
руку, а завтра ни с
того ни с сего, за хлеб-соль вашу, вас же бьет по щекам при всем честном обществе, как только ему полюбится.
— А конфидента под
рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у
той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте, что такое Шатов?
— Гадаю-то я гадаю, Шатушка, да не
то как-то выходит, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, расслышав последнее словцо, и, не глядя, протянула левую
руку к булке (тоже, вероятно, расслышав и про булку).
Варвара Петровна почему-то немного нахмурилась и с серьезным, почти строгим видом протянула
руку;
та с благоговением поцеловала ее.
Лиза перешла комнату и молча остановилась пред Варварой Петровной.
Та поцеловала ее, взяла за
руки, отдалила немного от себя, с чувством на нее посмотрела, потом перекрестила и опять поцеловала ее.
—
То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая
руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи,
то происходит мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (Он всё махал
руками.)
И до
того было сильно всегдашнее, неодолимое влияние его на мать, что она и тут не посмела отдернуть
руки.
Мне, например, запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и сложила, как бы умоляя его, пред собою
руки; а вместе с
тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты, — восторг, который трудно людьми выносится.
— Подумайте о
том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених. Дайте же
руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.
Варвара Петровна, вся раскрасневшись, вскочила было с места и крикнула Прасковье Ивановне: «Слышала, слышала ты, что он здесь ей сейчас говорил?» Но
та уж и отвечать не могла, а только пробормотала что-то, махнув
рукой.
Он был в сильном и несомненном испуге, с самого
того мгновения, как появился Николай Всеволодович; но Петр Степанович схватил его за
руку и не дал уйти.
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил
руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем;
тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его
рукой и вошел в гостиную.
Едва только он выпрямился после
того, как так позорно качнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины, и не затих еще, казалось, в комнате подлый, как бы мокрый какой-то звук от удара кулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими
руками за плечи; но тотчас же, в
тот же почти миг, отдернул свои обе
руки назад и скрестил их у себя за спиной.
Мне кажется, если бы был такой человек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу и зажал в
руке, с целию измерить свою твердость, и затем, в продолжение десяти секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил
тем, что ее победил,
то человек этот, кажется мне, вынес бы нечто похожее на
то, что испытал теперь, в эти десять секунд, Николай Всеволодович.
Тоже и без вестей пробыть не мог во всё время; но лишь только я, оставляя факты? переходил к сути дела и высказывал какие-нибудь предположения,
то он тотчас же начинал махать на меня
руками, чтоб я перестал.
— Я не про
то; не про
то, не ошибитесь, не про
то! — замахал
руками Петр Степанович, сыпля словами как горохом и тотчас же обрадовавшись раздражительности хозяина.
Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать — большой талант, и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному,
то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца, разведя
руки, а всего бы лучше плюнув.
— Я переменил об вас мысли в
ту минуту, как вы после Шатова взяли
руки назад, и довольно, довольно, пожалуйста, без вопросов, больше ничего теперь не скажу.
Он было вскочил, махая
руками, точно отмахиваясь от вопросов; но так как вопросов не было, а уходить было незачем,
то он и опустился опять в кресла, несколько успокоившись.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет,
то какой же я после
того капитан?» Взял фуражку, развел
руки и вышел.
Наконец раздался тихий, густой звук больших стенных часов, пробивших один раз. С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть на циферблат, но почти в
ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая в коридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной
руке теплое пальто, шарф и шляпу, а в другой серебряную тарелочку, на которой лежала записка.
— Если изволили предпринять путь отдаленный,
то докладываю, будучи неуверен в здешнем народишке, в особенности по глухим переулкам, а паче всего за рекой, — не утерпел он еще раз. Это был старый слуга, бывший дядька Николая Всеволодовича, когда-то нянчивший его на
руках, человек серьезный и строгий, любивший послушать и почитать от божественного.
Так как не было колокольчика,
то он начал бить в ворота
рукой.
Крыльцо пустого дома, в котором квартировал Шатов, было незаперто; но, взобравшись в сени, Ставрогин очутился в совершенном мраке и стал искать
рукой лестницу в мезонин. Вдруг сверху отворилась дверь и показался свет; Шатов сам не вышел, а только свою дверь отворил. Когда Николай Всеволодович стал на пороге его комнаты,
то разглядел его в углу у стола, стоящего в ожидании.
— Э, ну вздор, потом! — брезгливо отмахнулся
рукой Шатов, осмыслив наконец претензию, и прямо перешел к своей главной
теме.
— Э, всё равно, бросьте, к черту! — махнул
рукой Шатов. — Если вы отступились теперь от тогдашних слов про народ,
то как могли вы их тогда выговорить?.. Вот что давит меня теперь.
— Я, однако, вас не убил… в
то утро… а взял обе
руки назад… — почти с болью проговорил Ставрогин, потупив глаза.
— Я все пять лет только и представляла себе, как онвойдет. Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в
ту комнату. Я буду сидеть, как будто ничего не ожидая, и возьму в
руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
Он не ошибся. Николай Всеволодович уже снял было с себя, левою
рукой, теплый шарф, чтобы скрутить своему пленнику
руки; но вдруг почему-то бросил его и оттолкнул от себя.
Тот мигом вскочил на ноги, обернулся, и короткий широкий сапожный нож, мгновенно откуда-то взявшийся, блеснул в его
руке.
— Нисколько! — воротился Кириллов, чтобы пожать
руку. — Если мне легко бремя, потому что от природы,
то, может быть, вам труднее бремя, потому что такая природа. Очень нечего стыдиться, а только немного.
— Он мало
того что не вызвал студента, он взял
руки назад, заметьте это особенно, ваше превосходительство, — выставлял один.
Та начинает как бы сердиться; она замечает наконец «Augustin», она хочет сбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но «Mein lieber Augustin» уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и «Марсельеза» как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению
руками...
Один Лямшин был у него когда-то прежде и уверял теперь, что
тот велел его прогнать метлой и пустил ему вслед собственною
рукой двумя большими вареными картофелинами.
Уверяли, напротив, и совершенно серьезно, что Лиза, взглянув на Николая Всеволодовича, быстро подняла
руку, так-таки вровень с его лицом, и наверно бы ударила, если бы
тот не успел отстраниться.
Не отрываясь от дела, она кивнула головой в сторону Степана Трофимовича и, когда
тот пробормотал какое-то приветствие, подала ему наскоро
руку и указала, не глядя, подле себя место.
— Таков мой жребий. Я расскажу о
том подлом рабе, о
том вонючем и развратном лакее, который первый взмостится на лестницу с ножницами в
руках и раздерет божественный лик великого идеала, во имя равенства, зависти и… пищеварения. Пусть прогремит мое проклятие, и тогда, тогда…
Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышло наружу и уже у вас в
руках и от вас, я вижу, не укроется — потому что вы человек с глазами и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между
тем продолжают, я… я… ну да, я, одним словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности…
— Эх! — махнул
рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости вопрошателя, — ну, слушайте, я вам всю правду скажу: о прокламациях ничего не знаю,
то есть ровнешенько ничего, черт возьми, понимаете, что значит ничего?..
— А что, — пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною интонацией, всё еще придерживая его
руки в своих, — что, если назначено осуществиться всему
тому… о чем замышляют,
то… когда это могло бы произойти?
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову.
Тот был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику,
то есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою
руками. На полу лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.
Тот не взял протянутой ему
руки, неловко придвинул стул и, не сказав ни слова, сел еще прежде хозяина, не дождавшись приглашения.
— Но я удивляюсь, как могли вы, однако, прийти и располагать
рукой Лизаветы Николаевны? Имеете ли вы на
то право? Или она вас уполномочила?
Мало
того, был даже компрометирован: случилось так, что чрез его
руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость — и таковы иные русские люди даже и до сего дня.