Неточные совпадения
Я ведь
не утверждаю, что он совсем нисколько
не пострадал; я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о
своих аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения.
Он
не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за
своею полною подписью, что
не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать
свою ненависть явно, в страхе, чтоб он
не ушел от нее и тем
не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
Затем, выдержав
своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как ни в чем
не бывало, будто ровно ничего вчера особенного
не случилось.
На другой день она встретилась со
своим другом как ни в чем
не бывало; о случившемся никогда
не поминала.
Только два раза во всю
свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда
не забуду!» Случай с бароном был уже второй случай; но и первый случай в
свою очередь так характерен и, кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть.
Да и
не променяла бы она
своего имени Ставрогиной на его имя, хотя бы и столь славное.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю
свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он
не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был иногда поглядывать на
своего друга.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он
не только
не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет
своих, и в костюме
своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
Успехами русской литературы тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько
не теряя
своего достоинства.
Но любопытны в этом
не свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных
своих драгоценностей, так что и Степану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности
своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать
не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять
свое положение, несмотря на всё
свое упоение; и, стало быть,
не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя
не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила
своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные
свои расходы, и чуть
не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить один месяц, имея, впрочем, и право на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть
не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
О домашних делах
своих он никогда, впрочем, у нас
не высказывался.
Мы
своим трудом жить
не умеем.
И одно уже то, что христианство
не поняло женщину, — что так великолепно развила Жорж Занд в одном из
своих гениальных романов.
Сумели же они любить
свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время
не сходиться с ним, когда надо,
не потворствовать ему в известных понятиях.
Белинский, точь-в-точь как Крылова Любопытный,
не приметил слона в кунсткамере, а всё внимание
свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них.
Он
не задумался сделать
своим другом такое маленькое существо, едва лишь оно капельку подросло.
Он
не раз пробуждал
своего десяти — или одиннадцатилетнего друга ночью, единственно чтоб излить пред ним в слезах
свои оскорбленные чувства или открыть ему какой-нибудь домашний секрет,
не замечая, что это совсем уже непозволительно.
Степан Трофимович сумел дотронуться в сердце
своего друга до глубочайших струн и вызвать в нем первое, еще неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа, раз вкусив и познав, уже
не променяет потом никогда на дешевое удовлетворение.
Ответы
не замедлили; скоро было получено роковое известие, что принц Гарри имел почти разом две дуэли, кругом был виноват в обеих, убил одного из
своих противников наповал, а другого искалечил и вследствие таковых деяний был отдан под суд.
Денег у матери он
не просил; у него было
свое именьице — бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хоть что-нибудь да давало же доходу и которое, по слухам, он сдал в аренду одному саксонскому немцу.
Вместо высших назначений она вдруг начала заниматься хозяйством и в два-три года подняла доходность
своего имения чуть
не на прежнюю степень.
Заметно было, что она боялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама
не могла бы высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что-то соображая и разгадывая… и вот — зверь вдруг выпустил
свои когти.
С
своей стороны, я даже до сих пор
не знаю, как объяснить, несмотря даже на вскоре последовавшее событие, казалось бы всё объяснившее и всех, по-видимому, умиротворившее.
— Уж
не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать,
своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то
не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…”»
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть
не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в
свое собственное существование.
Ни мечтаний, ни жалоб
своих не сообщала никому.
В письме
своем Прасковья Ивановна, — с которою Варвара Петровна
не видалась и
не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся с их домом и подружился с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у графа.
Письмо было краткое и обнаруживало ясно
свою цель, хотя кроме вышеозначенных фактов никаких выводов
не заключало.
Варвара Петровна долго
не думала, мигом решилась и собралась, захватила с собою
свою воспитанницу Дашу (сестру Шатова) и в половине апреля покатила в Париж и потом в Швейцарию.
Уезжая за границу, она даже с ним
не простилась как следует и ничего
не сообщила из
своих планов «этой бабе», опасаясь, может быть, чтоб он чего
не разболтал.
— Ma foi, chére [Право же, дорогая (фр.).]… почему? Во-первых, потому, вероятно, что я все-таки
не Паскаль, et puis [и затем (фр.).]… во-вторых, мы, русские, ничего
не умеем на
своем языке сказать… По крайней мере до сих пор ничего еще
не сказали…
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего
не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела
своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло.
Не знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
«В этой жизни
не будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда девочке было еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому
своему новому предначертанию, к каждой мысли
своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего
не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно,
не подойдет ли кто из знакомых. Но никто
не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в
своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Но до воды
не дошло. Он очнулся. Варвара Петровна взяла
свой зонтик.
Петруша выслал, впрочем, очень скоро
свой точный адрес из Швейцарии для обычной ему высылки денег: стало быть,
не совсем же был эмигрантом.
И вот теперь, пробыв за границей года четыре, вдруг появляется опять в
своем отечестве и извещает о скором
своем прибытии: стало быть, ни в чем
не обвинен.
Что-то говорило Степану Трофимовичу, что чувствительный Петруша
не отступится от
своих интересов.
Она решительно
не хотела объясняться и ушла видимо расстроенная. Кажется, чрезмерная готовность Степана Трофимовича поразила ее. Увы, он решительно
не понимал
своего положения, и вопрос еще
не представился ему с некоторых других точек зрения. Напротив, явился какой-то новый тон, что-то победоносное и легкомысленное. Он куражился.
По мнительности же подозревал, что всё уже всем известно, всему городу, и
не только в клубе, но даже в
своем кружке боялся показаться.
С известной точки он верно понимал некоторые стороны
своего положения и даже весьма тонко определял его в тех пунктах, в которых таиться
не находил нужным.
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности
не было узнать так скоро, да и
не от кого; но Степан Трофимович стоял на
своем.
О, тут совсем
не то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими сказать
свое новое слово!
Правда и то, что и сами эти господа таланты средней руки, на склоне почтенных лет
своих, обыкновенно самым жалким образом у нас исписываются, совсем даже и
не замечая того.
Нередко оказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и от которого ждали чрезвычайного и серьезного влияния на движение общества, обнаруживает под конец такую жидкость и такую крохотность
своей основной идейки, что никто даже и
не жалеет о том, что он так скоро умел исписаться.
Про Кармазинова рассказывали, что он дорожит связями
своими с сильными людьми и с обществом высшим чуть
не больше души
своей.
Несмотря на полную выдержку и совершенное знание хороших манер, он до того, говорят, самолюбив, до такой истерики, что никак
не может скрыть
своей авторской раздражительности даже и в тех кругах общества, где мало интересуются литературой.
Он вдруг уронил крошечный сак, который держал в
своей левой руке. Впрочем, это был
не сак, а какая-то коробочка, или, вернее, какой-то портфельчик, или, еще лучше, ридикюльчик, вроде старинных дамских ридикюлей, впрочем
не знаю, что это было, но знаю только, что я, кажется, бросился его поднимать.