Неточные совпадения
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «
новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть
не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
«В этой жизни
не будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда девочке было еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему
новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
Сделка для молодого человека была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при
новых порядках
не давало и пятисот (а может быть, и того менее).
Она решительно
не хотела объясняться и ушла видимо расстроенная. Кажется, чрезмерная готовность Степана Трофимовича поразила ее. Увы, он решительно
не понимал своего положения, и вопрос еще
не представился ему с некоторых других точек зрения. Напротив, явился какой-то
новый тон, что-то победоносное и легкомысленное. Он куражился.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть
не за гениев, —
не только исчезают чуть
не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет
новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
О, тут совсем
не то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими сказать свое
новое слово!
— Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще
не тот человек. Будет
новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить или
не жить, тот будет
новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог
не будет.
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный
новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он
не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
— Русский атеизм никогда дальше каламбура
не заходил, — проворчал Шатов, вставляя
новую свечу вместо прежнего огарка.
Тут когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов
не перенес ее в
новый дом.
У капитана были и перчатки черные, из которых правую, еще
не надеванную, он держал в руке, а левая, туго напяленная и
не застегнувшаяся, до половины прикрывала его мясистую левую лапу, в которой он держал совершенно
новую, глянцевитую и, наверно, в первый еще раз служившую круглую шляпу.
Я нимало
не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как бы приносят с собой нечто
новое, еще
не примеченное в них вами, хотя бы вы сто раз прежде встречались.
Прежде всего упомяну, что в последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то
новое движение; она быстро шепталась о чем-то с мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно,
не суждено им было уехать,
не досмотрев всего до конца.
Иногда, впрочем, он и
не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что он начинал бороться с каким-то
новым соблазнительным наплывом идей. Это было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать последнюю битву.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего
не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «
новая история».
—
Не сердитесь,
не сердитесь,
не сверкайте глазами… Впрочем, вы
не сверкаете. Вам любопытно, почему я так откровенен? Да именно потому, что всё теперь переменилось, кончено, прошло и песком заросло. Я вдруг переменил об вас свои мысли. Старый путь кончен совсем; теперь я уже никогда
не стану вас компрометировать старым путем, теперь
новым путем.
— Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля, то есть хотите сказать да, а хотите — скажете нет.Вот моя
новая тактика. А о нашемделе
не заикнусь до тех самых пор, пока сами
не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя тот, кто так торопится, конечно, бездарен,
не правда ли? Всё равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.
Но он вдруг сам открыл глаза и, по-прежнему
не шевелясь, просидел еще минут десять, как бы упорно и любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты, хотя там ничего
не было ни
нового, ни особенного.
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то
новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего
не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет,
не так ли?
— Я…
не называю… когда я подумал однажды, то почувствовал совсем
новую мысль.
— Знаете ли вы, — начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою (очевидно,
не примечая этого сам), — знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ-«богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем
нового бога и кому единому даны ключи жизни и
нового слова… Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?
Вы именно указывали, что если мучается Франция, то единственно по вине католичества, ибо отвергла смрадного бога римского, а
нового не сыскала.
Единый народ-«богоносец» — это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогин, — неистово возопил он вдруг, — который уж и различить
не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно
новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и воскресения, и… и какое мне дело до вашего смеха в эту минуту!
Разве я
не вижу по лицу вашему, что вас борет какая-то грозная
новая мысль…
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет
новое поколение, прямо из сердца народного, и
не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
— Кстати, — перешел он вдруг к
новой мысли, — вы мне сейчас напомнили: знаете ли, что я вовсе
не богат, так что нечего и бросать?
— Садитесь, прошу вас, подле меня, чтобы можно было мне потом вас разглядеть, — произнесла она довольно твердо, с явною и какою-то
новою целью. — А теперь
не беспокойтесь, я и сама
не буду глядеть на вас, а буду вниз смотреть.
Не глядите и вы на меня до тех пор, пока я вас сама
не попрошу. Садитесь же, — прибавила она даже с нетерпением.
Мнительный, быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почел прибытие верховых за
новое себе оскорбление, в том смысле, что враги слишком, стало быть, надеялись на успех, коли
не предполагали даже нужды в экипаже на случай отвоза раненого.
Тут главное состояло в том, что «
новый человек», кроме того что оказался «несомненным дворянином», был вдобавок и богатейшим землевладельцем губернии, а стало быть,
не мог
не явиться подмогой и деятелем. Я, впрочем, упоминал и прежде вскользь о настроении наших землевладельцев.
— И в
новый суд его
не потащил-с, — подбавлял другой.
Петр Степанович
не то чтобы попросил извинения, а отделался какою-то грубою шуткой, которую в другой раз можно было бы принять за
новое оскорбление, но в настоящем случае приняли за раскаяние.
Вы
не плясали, а вы вышли ко мне в
новом галстуке, белье, в перчатках, напомаженный и раздушенный.
В
новом устройстве совсем
не будет бедных.
Ей нравились и крупное землевладение, и аристократический элемент, и усиление губернаторской власти, и демократический элемент, и
новые учреждения, и порядок, и вольнодумство, и социальные идейки, и строгий тон аристократического салона, и развязность чуть
не трактирная окружавшей ее молодежи.
Официальная и даже секретная история «
нового поколения» ему была довольно известна, — человек был любопытный и прокламации собирал, — но никогда
не понимал он в ней самого первого слова.
— Я на вас, господин Ставрогин, как на
нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и
не имею чести вас знать.
— Позвольте-с, — задергался на стуле хромой, — мы хоть и провинциалы и, уж конечно, достойны тем сожаления, но, однако же, знаем, что на свете покамест ничего такого
нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели.
Петр Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила
новая фигура — Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои ровные белые зубы. Черные с желтым отливом глаза его осторожно шмыгали по комнате, наблюдая господ. Он чего-то
не понимал; его, очевидно, сейчас привел Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату
не хотел.
Ну что в социализме: старые силы разрушил, а
новых не внес.
Мы просидели, я думаю, еще час или более, всё чего-то ожидая, — уж такая задалась идея. Он прилег опять, даже закрыл глаза и минут двадцать пролежал,
не говоря ни слова, так что я подумал даже, что он заснул или в забытьи. Вдруг он стремительно приподнялся, сорвал с головы полотенце, вскочил с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук и громовым голосом крикнул Настасью, приказывая подать себе пальто,
новую шляпу и палку.
Знаете ли, что мне известны имена четырех негодяев и что я схожу с ума, схожу окончательно, окончательно!!!..» Но тут Юлия Михайловна вдруг прервала молчание и строго объявила, что она давно сама знает о преступных замыслах и что всё это глупость, что он слишком серьезно принял, и что касается до шалунов, то она
не только тех четверых знает, но и всех (она солгала); но что от этого совсем
не намерена сходить с ума, а, напротив, еще более верует в свой ум и надеется всё привести к гармоническому окончанию: ободрить молодежь, образумить ее, вдруг и неожиданно доказать им, что их замыслы известны, и затем указать им на
новые цели для разумной и более светлой деятельности.
«Знаешь ли, знаешь ли, Юля… — проговорил он задыхаясь, умоляющим голосом, — знаешь ли, что и я могу что-нибудь сделать?» Но при
новом, еще сильнейшем взрыве хохота, последовавшем за его последними словами, он стиснул зубы, застонал и вдруг бросился —
не в окно — а на свою супругу, занеся над нею кулак!
— Степан Трофимович! — радостно проревел семинарист. — Здесь в городе и в окрестностях бродит теперь Федька Каторжный, беглый с каторги. Он грабит и недавно еще совершил
новое убийство. Позвольте спросить; если б вы его пятнадцать лет назад
не отдали в рекруты в уплату за карточный долг, то есть попросту
не проиграли в картишки, скажите, попал бы он в каторгу? резал бы людей, как теперь, в борьбе за существование? Что скажете, господин эстетик?
— Нет-с,
не бегу. Мы имеем полное право отстать и образовать
новое общество.
В уме Липутина пронеслось, как молния: «Повернусь и пойду назад: если теперь
не повернусь, никогда
не пойду назад». Так думал он ровно десять шагов, но на одиннадцатом одна
новая и отчаянная мысль загорелась в его уме: он
не повернулся и
не пошел назад.
Он хотел было заткнуть уши, но
не мог и упал на колена, бессознательно повторяя: «Marie, Marie!» И вот наконец раздался крик,
новый крик, от которого Шатов вздрогнул и вскочил с колен, крик младенца, слабый, надтреснутый.
Marie лежала как без чувств, но через минуту открыла глаза и странно, странно поглядела на Шатова: совсем какой-то
новый был этот взгляд, какой именно, он еще понять был
не в силах, но никогда прежде он
не знал и
не помнил у ней такого взгляда.
— Тайна появления
нового существа, великая тайна и необъяснимая, Арина Прохоровна, и как жаль, что вы этого
не понимаете!
— Было двое, и вдруг третий человек,
новый дух, цельный, законченный, как
не бывает от рук человеческих;
новая мысль и
новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше на свете!
—
Новая грубость; что вы расстройству приписываете? Бьюсь об заклад, что если б я сказала назвать его… тем ужасным именем, так вы бы тотчас же согласились, даже бы
не заметили! О, неблагодарные, низкие, все, все!