Неточные совпадения
Но он тогда самбициозничал и с особенною поспешностью распорядился уверить себя
раз навсегда, что карьера его разбита
на всю его жизнь «вихрем обстоятельств».
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько
раз, и иногда после самых интимных излияний глаз
на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Так как она никогда ни
разу потом не намекала ему
на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел
на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Всё высокомерие его взгляда
на современников
разом соскочило, и в нем загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы.
Он до того маневрировал около них, что и их зазвал
раза два в салон Варвары Петровны, несмотря
на всё их олимпийство.
Когда он вышел в первый
раз на эстраду, в одном из публичных литературных чтений, в числе читавших, раздались неистовые рукоплескания, не умолкавшие минут пять.
Женат он был во второй
раз на молоденькой и хорошенькой, взял за ней приданое и, кроме того, имел трех подросших дочерей.
Раз сидел в лавке, потом совсем было уехал
на пароходе с товаром, приказчичьим помощником, но заболел пред самою отправкой.
Впадали и в общечеловеческое, строго рассуждали о будущей судьбе Европы и человечества; докторально предсказывали, что Франция после цезаризма
разом ниспадет
на степень второстепенного государства, и совершенно были уверены, что это ужасно скоро и легко может сделаться.
Замечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый
раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: «Не променяю Рашель
на мужика!» Я готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель.
Степан Трофимович сумел дотронуться в сердце своего друга до глубочайших струн и вызвать в нем первое, еще неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа,
раз вкусив и познав, уже не променяет потом никогда
на дешевое удовлетворение.
Варвара Петровна
на этот
раз не крикнула: «Вздор, вздор!», как повадилась в последнее время покрикивать очень часто
на Степана Трофимовича, а, напротив, очень прислушалась, велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира и с чрезвычайным вниманием прочла бессмертную хронику.
В зале, куда вышел он принять
на этот
раз Николая Всеволодовича (в другие
разы прогуливавшегося,
на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания
на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
И это там, где сам же он скопил себе «домишко», где во второй
раз женился и взял за женой деньжонки, где, может быть,
на сто верст кругом не было ни одного человека, начиная с него первого, хоть бы с виду только похожего
на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
Но, однако, должен еще
раз засвидетельствовать, что подозрений
на Дашу у ней к утру никаких не осталось, а по правде, никогда и не начиналось; слишком она была в ней уверена.
Даша посмотрела еще вопросительнее и
на этот
раз не только с удивлением, но и заметно покраснела.
Годовые деньги я тебе буду все
разом выдавать, прямо тебе
на руки.
Давно уже Варвара Петровна решила
раз навсегда, что «Дарьин характер не похож
на братнин» (то есть
на характер брата ее, Ивана Шатова), что она тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию, отличается преданностию, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и, главное, благодарностию.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а
на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки
на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за делом. Да подмети ты хоть
раз в жизни, матушка!
Проклятие
на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще
раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
Но
на этот
раз, к удивлению моему, я застал его в чрезвычайной перемене. Он, правда, с какой-то жадностию набросился
на меня, только что я вошел, и стал меня слушать, но с таким растерянным видом, что сначала, видимо, не понимал моих слов. Но только что я произнес имя Кармазинова, он совершенно вдруг вышел из себя.
Степану Верховенскому не в первый
раз отражать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей женщины, то есть самый обидный и жестокий деспотизм, какой только может осуществиться
на свете, несмотря
на то что вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам моим, милостивый государь мой!
Уж один вид входившего Липутина заявлял, что
на этот
раз он имеет особенное право войти, несмотря
на все запрещения. Он вел за собою одного неизвестного господина, должно быть приезжего. В ответ
на бессмысленный взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича он тотчас же и громко воскликнул...
Приподнимите шляпу, снимите совсем
на минутку, протяните голову, станьте
на цыпочки, я вас сейчас поцелую в лоб, как в последний
раз поцеловала, когда мы прощались.
Она, усмехнувшись, посмотрела
на меня; уже несколько
раз она
на меня взглядывала, но Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещал меня представить.
Во второй комнате в углу стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая mademoiselle Лебядкиной, сам же капитан, ложась
на ночь, валился каждый
раз на пол, нередко в чем был.
Она посмотрела
на нас довольно весело; кроме подсвечника, пред нею
на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрепанная книжка какого-то песенника и немецкая белая булочка, от которой было уже
раз или два откушено.
— Вот так и сидит, и буквально по целым дням одна-одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, — указал мне
на нее с порога Шатов, — он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной
раз чего-нибудь Христа ради; как это со свечой ее одну оставляют!
— Это ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне всё равно, тут он или нет. Я ему крикну: «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки», — он и бежит; иной
раз согрешишь, смешно
на него станет.
Булочку она наконец захватила, но, продержав несколько времени в левой руке и увлекшись возникшим вновь разговором, положила, не примечая, опять
на стол, не откусив ни
разу.
Стала я с тех пор
на молитве, творя земной поклон, каждый
раз землю целовать, сама целую и плачу.
Кстати, костюм его отличался
на этот
раз необыкновенною изысканностию: почти бальное, батистовое с вышивкой белье, белый галстук, новая шляпа в руках, свежие соломенного цвета перчатки и даже, чуть-чуть, духи.
Так просидели мы еще несколько минут в совершенном молчании. Степан Трофимович начал было вдруг мне что-то очень скоро шептать, но я не расслушал; да и сам он от волнения не докончил и бросил. Вошел еще
раз камердинер поправить что-то
на столе; а вернее — поглядеть
на нас. Шатов вдруг обратился к нему с громким вопросом...
Всем дамам известно было тоже, что она великолепно и с необыкновенным изяществом будет одета; а потому наряды наших дам отличались
на этот
раз изысканностью и пышностью.
Но заметили тоже, что
на этот
раз она во всё продолжение службы как-то чрезвычайно усердно молилась; уверяли даже потом, когда всё припомнили, что даже слезы стояли в глазах ее.
На этот
раз проповедь вышла как-то особенно длинна.
Весело, с видимым чрезвычайным удовольствием, стала скользить она глазами по лицам, по стенам собора; с особенным любопытством вглядывалась в иных дам, приподымаясь для этого даже
на цыпочки, и даже
раза два засмеялась, как-то странно при этом хихикая.
— Ах, простите, голубчик, chère cousine, [дорогая кузина (фр.).] я к тете, —
на лету повернулась Лиза к неприятно удивленной своей chère cousine и поцеловала ее два
раза.
Варвара Петровна безмолвно смотрела
на нее широко открытыми глазами и слушала с удивлением. В это мгновение неслышно отворилась в углу боковая дверь, и появилась Дарья Павловна. Она приостановилась и огляделась кругом; ее поразило наше смятение. Должно быть, она не сейчас различила и Марью Тимофеевну, о которой никто ее не предуведомил. Степан Трофимович первый заметил ее, сделал быстрое движение, покраснел и громко для чего-то возгласил: «Дарья Павловна!», так что все глаза
разом обратились
на вошедшую.
«Есть люди, которым чистое белье даже неприлично-с», как возразил
раз когда-то Липутин
на шутливый упрек ему Степана Трофимовича в неряшестве.
Правда, едва ли он был совсем трезв; тут сидела тоже Лизавета Николаевна,
на которую он не взглянул ни
разу, но присутствие которой, кажется, страшно кружило его.
И напрасно сидит над ним зловещий волк, ежеминутно подливая и ожидая конца: не проговорится Лебядкин, и
на две бутылки вместо ожидаемого оказывается каждый
раз — Хитрость Лебядкина!
Как и четыре года назад, когда в первый
раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен с первого
на него взгляда.
Женщина, женщина только может понять это, Петр Степанович, и как жаль, что вы… то есть не то, что вы не женщина, а по крайней мере
на этот
раз, чтобы понять!
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как
раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер
на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.
— Впрочем, я очень благодарен Петру Степановичу
на этот
раз за его торопливость (тут он обменялся с ним мгновенным взглядом).
Еще
раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же
на месте и без вызова
на дуэль.
Затем, прежде всех криков, раздался один страшный крик. Я видел, как Лизавета Николаевна схватила было свою мама за плечо, а Маврикия Николаевича за руку и
раза два-три рванула их за собой, увлекая из комнаты, но вдруг вскрикнула и со всего росту упала
на пол в обмороке. До сих пор я как будто еще слышу, как стукнулась она о ковер затылком.
В первый
раз посетил его в среду, то есть
на четвертый лишь день после той первой встречи, да и то по делу.
Он не только доктора, но и мать едва допускал к себе, и то
на минуту, один
раз на дню и непременно в сумерки, когда уже становилось темно, а огня еще не подавали.