Неточные совпадения
Алеша и полковник еще не успели ничего понять, да им и не видно
было и до конца казалось, что те шепчутся; а между тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься
ли им на помощь, как
было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил,
может быть, это и притиснул ухо побольнее.
— Вам, excellente amie, [добрейший друг (фр.).] без всякого сомнения известно, — говорил он, кокетничая и щегольски растягивая слова, — что такое значит русский администратор, говоря вообще, и что значит русский администратор внове, то
есть нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!.. [Эти нескончаемые русские слова!.. (фр.)] Но вряд
ли могли вы узнать практически, что такое значит административный восторг и какая именно это штука?
Есть умнее, значит,
есть и правее нас, стало
быть, и мы
можем ошибаться, не так
ли?
— О, такова
ли она
была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова
ли она
была прежде, когда мы с нею говорили… Знаете
ли вы, что тогда она умела еще говорить?
Можете ли вы поверить, что у нее тогда
были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
— Ах да, вы
можете служить свидетелем… de l’accident. Vous m’accoinpagnerez, n’est-ce pas? [происшествия. Вы меня
будете сопровождать, не правда
ли? (фр.)]
«Вы
можете получить от нее окончательный ответ, довольно
ли с вас
будет?
— И заметьте, Варвара Петровна, — встрепенулся Петр Степанович, — ну
мог ли Николай Всеволодович сам объяснить вам это всё давеча, в ответ на ваш вопрос, —
может быть, слишком уж категорический?
Именно: говорили иные, хмуря брови и бог знает на каком основании, что Николай Всеволодович имеет какое-то особенное дело в нашей губернии, что он чрез графа К. вошел в Петербурге в какие-то высшие отношения, что он даже,
может быть, служит и чуть
ли не снабжен от кого-то какими-то поручениями.
Но тут стоял, однако же, факт: бывший революционер явился в любезном отечестве не только без всякого беспокойства, но чуть
ли не с поощрениями; стало
быть, ничего,
может, и не
было.
— Je voulais convertir. [Я хотел переубедить (фр.).] Конечно, смейтесь. Cette pauvre тетя, elle entendra de belles choses! [А эта бедная тетя, хорошенькие вещи она услышит! (фр.)] О друг мой, поверите
ли, что я давеча ощутил себя патриотом! Впрочем, я всегда сознавал себя русским… да настоящий русский и не
может быть иначе, как мы с вами. Il у a là dedans quelque chose d’aveugle et de louche. [Тут скрывается что-то слепое и подозрительное (фр.).]
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете
ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали.
Может быть, тут
есть, чего мы не понимаем. Как вы думаете,
есть тут, чего мы не понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы
было. Я бы желал.
— Знаете, вы не кричите, — очень серьезно остановил его Николай Всеволодович, — этот Верховенский такой человечек, что,
может быть, нас теперь подслушивает, своим или чужим ухом, в ваших же сенях, пожалуй. Даже пьяница Лебядкин чуть
ли не обязан
был за вами следить, а вы,
может быть, за ним, не так
ли? Скажите лучше: согласился теперь Верховенский на ваши аргументы или нет?
— Если б я и
был шпион, то кому доносить? — злобно проговорил он, не отвечая прямо. — Нет, оставьте меня, к черту меня! — вскричал он, вдруг схватываясь за первоначальную, слишком потрясшую его мысль, по всем признакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности. — Вы, вы, Ставрогин, как
могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную лакейскую нелепость! Вы член их общества! Это
ли подвиг Николая Ставрогина! — вскричал он чуть не в отчаянии.
— О да.
Есть такая точка, где он перестает
быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете
ли, как
может быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
— Рассудите,
может быть, сударь; сироту долго
ли изобидеть.
—
Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Всё погубил! Верите
ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий — ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие совести. Даже стены пахнут смолой, напоминая природу. А что я
был, чем я
был?
— Мечтаю о Питере, — перескочил поскорее Лебядкин, как будто и не
было никогда стихов, — мечтаю о возрождении… Благодетель!
Могу ли рассчитывать, что не откажете в средствах к поездке? Я как солнца ожидал вас всю неделю.
— Боюсь только, нет
ли тут чего с егостороны, — продолжала она, не отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. — Опять-таки не
мог же он сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре — неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что на семи соборах
был проклят?
—
Может быть. Но во всяком случае, останусь
ли я побежденным, или победителем, я в тот же вечер возьму мою суму, нищенскую суму мою, оставлю все мои пожитки, все подарки ваши, все пенсионы и обещания будущих благ и уйду пешком, чтобы кончить жизнь у купца гувернером либо умереть где-нибудь с голоду под забором. Я сказал. Alea jacta est! [Жребий брошен! (лат.)]
— Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу… Не знали, что
ли? Ведь что досадно, что вы,
может быть, предо мною только прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете, если так?
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и
выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но
может быть и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений
ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».
Во всех стихах принято, что гусар
пьет и кутит; так-с, я,
может, и
пил, но, верите
ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы бог веру послал, потому что я и тогда не
мог быть спокойным:
есть бог или нет?
— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел
ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды
могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.
Это
был бред. Кто
мог что-нибудь тут понять? Я вновь забросал его вопросами: один
ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по какому праву? как он смел? чем объяснил?
— Ба, да не смешали
ли вас как-нибудь… Впрочем, вздор,
быть не
может! — заметил я.
— Savez-vous, [Знаете
ли (фр.).] — вырвалось у него вдруг, — я чувствую минутами, que je ferai là-bas quelque esclandre. [что я произведу там какой-нибудь скандал (фр.).] О, не уходите, не оставляйте меня одного! Ma carrière est finie aujourd’hui, je le sens. [Мой жизненный путь сегодня закончен, я это чувствую (фр.).] Я, знаете, я,
может быть, брошусь и укушу там кого-нибудь, как тот подпоручик…
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд
ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а
может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
— То
есть, видите
ли, вы сами соединили ваш план с нашими действиями. Рассчитывая на ваш план, мы уже кое-что предприняли, так что вы уж никак не
могли бы отказаться, потому что нас подвели.
Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, что он
может быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет
ли он в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
— Однако, Степан Трофимович, как же нам все-таки быть-с? Не дать
ли знать кому из ваших знакомых али,
может, родных?
Закончил он о Ставрогине, тоже спеша и без спросу, видимо нарочным намеком, что тот чуть
ли не чрезвычайно важная птица, но что в этом какой-то секрет; что проживал он у нас, так сказать, incognito, что он с поручениями и что очень возможно, что и опять пожалует к нам из Петербурга (Лямшин уверен
был, что Ставрогин в Петербурге), но только уже совершенно в другом виде и в другой обстановке и в свите таких лиц, о которых,
может быть, скоро и у нас услышат, и что всё это он слышал от Петра Степановича, «тайного врага Николая Всеволодовича».