— То есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это вроде как в религии: чем хуже
человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то… я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
Неточные совпадения
Прожили они вдвоем недели с три, а потом расстались, как вольные и ничем не связанные
люди; конечно, тоже и по бедности.
— Понимаю, что если вы, по вашим словам, так долго
прожили за границей, чуждаясь для своих целей
людей, и — забыли Россию, то, конечно, вы на нас, коренных русаков, поневоле должны смотреть с удивлением, а мы равномерно на вас.
— Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и
человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь
человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь
человек еще не тот
человек. Будет новый
человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно,
жить или не
жить, тот будет новый
человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.
— Кажется, это Лебядкиных-с, — выискался наконец один добрый
человек с ответом на запрос Варвары Петровны, наш почтенный и многими уважаемый купец Андреев, в очках, с седою бородой, в русском платье и с круглою цилиндрическою шляпой, которую держал теперь в руках, — они у Филипповых в доме
проживают, в Богоявленской улице.
Петру Степановичу, я вам скажу, сударь, оченно легко
жить на свете, потому он
человека сам представит себе да с таким и
живет.
Итак, возьмите деньги, пришлите мне моих
людей и
живите сами по себе, где хотите, в Петербурге, в Москве, за границей или здесь, только не у меня.
Помните, потом в феврале, когда пронеслась весть, вы вдруг прибежали ко мне перепуганный и стали требовать, чтоб я тотчас же дала вам удостоверение, в виде письма, что затеваемый журнал до вас совсем не касается, что молодые
люди ходят ко мне, а не к вам, а что вы только домашний учитель, который
живет в доме потому, что ему еще недодано жалование, не так ли?
— Шатов, это «студент», вот про которого здесь упоминается. Он здесь
живет; бывший крепостной
человек, ну, вот пощечину дал.
Петр Степанович был
человек, может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он «
человека сам сочинит да с ним и
живет». Ушел он от фон Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на шесть дней того успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но идея была ложная, и всё основано было только на том, что он сочинил себе Андрея Антоновича, с самого начала и раз навсегда, совершеннейшим простачком.
— А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку
людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.
Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно
прожить человечеству, без Германии можно, без русского
человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете!
«
Живите больше», мой друг, как пожелала мне в прошлые именины Настасья (ces pauvres gens ont quelquefois des mots charmants et pleins de philosophie [у этих бедных
людей бывают иногда прелестные выражения, полные философского смысла (фр.).]).
— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история.
Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы
жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.
Слушай: этот
человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей
жить.
Для чего же
жить, отвечай, если ты
человек?
— Нет, я подальше, я в Р… Часов восемь в вагоне
прожить предстоит. В Петербург? — засмеялся молодой
человек.
Выйдя в сени, он сообщил всем, кто хотел слушать, что Степан Трофимович не то чтоб учитель, а «сами большие ученые и большими науками занимаются, а сами здешние помещики были и
живут уже двадцать два года у полной генеральши Ставрогиной, заместо самого главного
человека в доме, а почет имеют от всех по городу чрезвычайный.
— О, я бы очень желал опять
жить! — воскликнул он с чрезвычайным приливом энергии. — Каждая минута, каждое мгновение жизни должны быть блаженством
человеку… должны, непременно должны! Это обязанность самого
человека так устроить; это его закон — скрытый, но существующий непременно… О, я бы желал видеть Петрушу… и их всех… и Шатова!
Если лишить
людей безмерно великого, то не станут они
жить и умрут в отчаянии.
Г-жа Простакова. Без наук
люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
Неточные совпадения
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты
человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не
живет где-нибудь инкогнито…
«Это, говорит, молодой
человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю
живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».
Простите,
люди добрые, // Учите уму-разуму, // Как
жить самой?
Мычит корова глупая, // Пищат галчата малые. // Кричат ребята буйные, // А эхо вторит всем. // Ему одна заботушка — // Честных
людей поддразнивать, // Пугать ребят и баб! // Никто его не видывал, // А слышать всякий слыхивал, // Без тела — а
живет оно, // Без языка — кричит!
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так
пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые
люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)