Неточные совпадения
Говорю как друг вашего дома, как искренно любящий вас пожилой и вам родной
человек, от которого нельзя обижаться…
Mais, entre nous soit dit, [Но, между нами
говоря (фр.).] что же и делать
человеку, которому предназначено стоять «укоризной», как не лежать, — знает ли она это?
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет, как она
говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый
человек безвозвратно.
— О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею
говорили… Знаете ли вы, что тогда она умела еще
говорить? Можете ли вы поверить, что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она
говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный
человек, и всё сердится…
Вообще
говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти
людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Они и отвечают этак лаконически, по их манере, что, дескать, тонкого ума и со здравым суждением,
говорят,
человек.
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен,
говорит, этим
человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия
человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный
человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем
говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
— Он это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне
говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему
люди не смеют убить себя; вот и всё. И это всё равно.
— Мне о вас
говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии
говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный
человек, не правда ли?
— Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо
говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и, может быть, преданный мне
человек, только устройте.
— «Так,
говорит, богородица — великая мать сыра земля есть, и великая в том для
человека заключается радость.
Ну вот этот-то молодой
человек и влетел теперь в гостиную, и, право, мне до сих пор кажется, что он заговорил еще из соседней залы и так и вошел
говоря. Он мигом очутился пред Варварой Петровной.
Одним словом, положим, всё это с его стороны баловство, фантазия преждевременно уставшего
человека, — пусть даже, наконец, как
говорил Кириллов, это был новый этюд пресыщенного
человека с целью узнать, до чего можно довести сумасшедшую калеку.
«Вы,
говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, — и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви своей, — и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» Чем, наконец, так особенно виноват
человек в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё время выговорил!
— И не прав ли я был,
говоря, что в некоторых случаях третьему
человеку гораздо легче объяснить, чем самому заинтересованному!
— Что-о-о? Вот
люди! Так мы мало того, что старые дети, мы еще злые дети? Варвара Петровна, вы слышали, что он
говорит?
Золотая средина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен и с луны соскочил, как
говорят здесь благоразумные
люди, не так ли?
— Не выкидывайте, зачем? — остановил Николай Всеволодович. — Он денег стоит, а завтра
люди начнут
говорить, что у Шатова под окном валяются револьверы. Положите опять, вот так, садитесь. Скажите, зачем вы точно каетесь предо мной в вашей мысли, что я приду вас убить? Я и теперь не мириться пришел, а
говорить о необходимом. Разъясните мне, во-первых, вы меня ударили не за связь мою с вашею женой?
— Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне… Я
человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий
человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас
говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..
Нам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности. Это был
человек большого роста, белый, сытый, как
говорит простонародье, почти жирный, с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и, пожалуй, даже с красивыми чертами лица. Он вышел в отставку полковником, и если бы дослужился до генерала, то в генеральском чине был бы еще внушительнее и очень может быть, что вышел бы хорошим боевым генералом.
— Вот
люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я
говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
— Но он черт знает что
говорит, — возражал фон Лембке. — Я не могу относиться толерантно, когда он при
людях и в моем присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания. Представь мою роль, когда я принужден при всех это слушать.
— Да
говорю же вам, что их, очевидно, всего-на-всё пять
человек, ну, десять, почему я знаю?
— Да кто управляет-то? три
человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный
человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним
люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь
человек.
Говорю вам, скука возьмет.
— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный
человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и
говорил. Я не с одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
— Знаете еще, что
говорит Кармазинов: что в сущности наше учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского
человека за собой увлечь можно.
Ну, положим, умные
люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то,
говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь?
Манера Юлии Михайловны состояла в презрительном молчании, на час, на два, на сутки, и чуть ли не на трое суток, — в молчании во что бы ни стало, что бы он там ни
говорил, что бы ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, — манера нестерпимая для чувствительного
человека!
«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре
человека действительно хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги
говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
И когда обиженный
человек все-таки продолжал обижаться и закричал, то с чрезвычайною досадой заметил ему: «Ведь
говорю же вам, что это недоразумение, чего же вы еще кричите!»
Как многие из наших великих писателей (а у нас очень много великих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но я думаю, что это простительно.
Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим
людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.
Многие, правда, старались принять самый нахмуренный и политический вид; но, вообще
говоря, непомерно веселит русского
человека всякая общественная скандальная суматоха.
«Это надо бы хладнокровнее, ну да
человек внове», —
говорили знатоки.
Я же в десятом часу вечера решился сходить на бал, но уже не в качестве «молодого
человека распорядителя» (да и бант мой остался у Юлии Михайловны), а из непреодолимого любопытства прислушаться (не расспрашивая): как
говорят у нас в городе обо всех этих событиях вообще?
Я уже вам
говорил, что Шатов славянофил, то есть один из самых глупых
людей…