Неточные совпадения
Он был сначала испуган, бросился к губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не
зная,
кому адресовать.
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «
Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было
узнать так скоро, да и не от
кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
Бог
знает за
кого они начинают принимать себя, — по крайней мере за богов.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё
узнал, то есть
узнал, что мне уже известно,
кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не
знаю, для чего я поворотил за ним назад; не
знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий,
кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя.
Кто смеет убить себя, тот тайну обмана
узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего.
Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.
Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, [Господь бог (фр.).] создавая женщину, уж конечно,
знал, чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себя создать в таком виде и… с такими атрибутами; иначе
кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром?
— Ну, гостю честь и будет. Не
знаю,
кого ты привел, что-то не помню этакого, — поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня и не было подле нее).
— Я не про то.
Знаете ли, что всё это было нарочно сшито белыми нитками, чтобы заметили те…
кому надо. Понимаете это?
— Так и
знал, что не вы.
Кто ж бы мог, кроме вас? Интересно.
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я
знаю,
кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах да, все дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это что же?
—
Знаете ли вы, — начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою (очевидно, не примечая этого сам), —
знаете ли вы,
кто теперь на всей земле единственный народ-«богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и
кому единому даны ключи жизни и нового слова…
Знаете ли вы,
кто этот народ и как ему имя?
— А
кто тебя
знает,
кто ты таков и откуда ты выскочил! Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весь ваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
Я читаю теперь всё — все газеты, коммуны, естественные науки, — всё получаю, потому что надо же наконец
знать, где живешь и с
кем имеешь дело.
— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись?
Кто может
узнать тут первоначальную мысль?
— О, пораньше, в половине седьмого. И
знаете, вы можете войти, сесть и ни с
кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только,
знаете, не забудьте захватить с собою бумагу и карандаш.
— Я не признаю никакой обязанности давать черт
знает кому отчет, — проговорил он наотрез, — никто меня не может отпускать на волю.
— Я сказал: ну вас к черту и с секретом! Скажите мне лучше,
кто у вас там? Я
знаю, что мы на именины идем, но
кто там именно?
—
Кто может
знать в наше время, за что его могут арестовать? — загадочно пробормотал он. Дикая, нелепейшая идея мелькнула у меня в уме.
— Ты
кто? — проревел он бешено, болезненно и отчаянно (замечу, что он отлично
знал в лицо Степана Трофимовича).
Это был тоже какой-то вроде профессора (я и теперь не
знаю в точности,
кто он такой), удалившийся добровольно из какого-то заведения после какой-то студенческой истории и заехавший зачем-то в наш город всего только несколько дней назад.
Но всё бы это ничего, и
кто не
знает авторских предисловий?
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор,
кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить,
знать не
зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
— То есть
кто заговорил первый? Почем я
знаю. А так, говорят. Масса говорит. Вчера особенно говорили. Все как-то уж очень серьезны, хоть ничего не разберешь. Конечно,
кто поумнее и покомпетентнее — не говорят, но и из тех иные прислушиваются.
Кто сидел в карете?» — Петр Степанович отвечал, что ничего не
знает; что, уж конечно, было условие, но что самого Ставрогина в карете не разглядел; могло быть, что сидел камердинер, старичок Алексей Егорыч.
И почему наверно
знаете, что поехала в Скворешники?» — он ответил, что случился тут потому, что проходил мимо, а увидав Лизу, даже подбежал к карете (и все-таки не разглядел,
кто в карете, при его-то любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только не пустился в погоню, но даже не попробовал остановить Лизу, даже своею рукой придержал кричавшую во весь голос предводительшу: «Она к Ставрогину, она к Ставрогину!» Тут я вдруг вышел из терпения и в бешенстве закричал Петру Степановичу...
Не стану описывать в подробности картину пожара:
кто ее на Руси не
знает?
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не
знали,
кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
— Бедная собачка! Кланяйтесь ей.
Знает она, что вы еще в Швейцарии ее себе под старость определили? Какая заботливость! Какая предусмотрительность! Ай,
кто это?
— Об чем
узнает?
Кто убит? Что вы сказали про Маврикия Николаевича? — отворила вдруг дверь Лиза.
— Ну так и говорите яснее, а то: он,а
кто он — неизвестно. Грамматики не
знаете.
— И вы можете питать такие подлые убеждения… Я
знаю, на что вы намекаете… Стойте, стойте, ради бога, не стучите! Помилуйте, у
кого деньги ночью? Ну зачем вам деньги, если вы не пьяны?
Конечно, об этом времени у нас в городе ходит теперь очень много легенд; но если и известно что-нибудь наверное, то разве тем,
кому о том
знать надлежит.
—
Знаете что, — заметил он раздражительно, — я бы на вашем месте, чтобы показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезным могли бы стать. Я укажу
кого, если не испугаетесь. Тогда, пожалуй, и не стреляйтесь сегодня. Можно сговориться.
—
Кому узнавать-то? — поджигал он. — Тут я да вы; Липу-тину, что ли?
—
Кому объявляю? Хочу
знать,
кому?
Причиною такого положения вещей являлась в дальнейшем рассказе уже блондинка (если не Дарья Павловна, то я уж и не
знаю,
кого тут подразумевал Степан Трофимович).
— Однако, Степан Трофимович, как же нам все-таки быть-с? Не дать ли
знать кому из ваших знакомых али, может, родных?
Право, не
знаю, о
ком бы еще упомянуть, чтобы не забыть
кого. Маврикий Николаевич куда-то совсем уехал. Старуха Дроздова впала в детство… Впрочем, остается рассказать еще одну очень мрачную историю. Ограничусь лишь фактами.
Дарья Павловна с биением сердца долго смотрела на письмо и не смела распечатать. Она
знала от
кого: писал Николай Ставрогин. Она прочла надпись на конверте: «Алексею Егорычу с передачею Дарье Павловне, секретно».