Неточные совпадения
Я только теперь, на
днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке,
как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
Затем, выдержав своего друга весь
день без ответа, встречалась с ним
как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось.
На другой
день она встретилась со своим другом
как ни в чем не бывало; о случившемся никогда не поминала.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый
день, всю свою жизнь,
как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Только в Москве опомнился —
как будто и в самом
деле что-нибудь другое в ней мог найти?
Замечу, что у нас многие полагали, что в
день манифеста будет нечто необычайное, в том роде,
как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
— Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом
деле «зародилась»,
как они там теперь уверяют в газетах, — то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится.
Насчет же поклонений, постов и всего прочего, то не понимаю, кому
какое до меня
дело?
Но, откинув смешное, и так
как я все-таки с сущностию
дела согласен, то скажу и укажу: вот были люди!
Доискались, что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства,
дни и ночи проводит в темных трущобах и бог знает в
каких закоулках, опустился, оборвался и что, стало быть, это ему нравится.
Упомяну
как странность: все у нас, чуть не с первого
дня, нашли его чрезвычайно рассудительным человеком.
А в тот же
день, вечером,
как нарочно, подоспел и другой скандал, хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли.
Все три наши доктора дали мнение, что и за три
дня пред сим больной мог уже быть
как в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого
дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть не только
как изгнанник или
как славный ученый, но и
как красивый мужчина.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей!
Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за
делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет,
как она говорит, что возражать и не соглашаться
дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
Однажды поутру, — то есть на седьмой или восьмой
день после того
как Степан Трофимович согласился стать женихом, — часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению, к моему скорбному другу, дорогой произошло со мной приключение.
Какое мне
дело, что она убивается о Ни-ко-леньке! Je m’en fiche et je proclame ma liberté.
— Э,
какое мне
дело до чина!
Какую сестру? Боже мой… вы говорите: Лебядкин? Но ведь у нас был Лебядкин…
— Ах,
как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего
дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
Но могло быть нечто странное, особенное, некоторый оборот мыслей, наклонность к некоторому особому воззрению (всё это точные слова их, и я подивился, Степан Трофимович, с
какою точностию Варвара Петровна умеет объяснить
дело.
— Я еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю,
как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда
как двенадцать
дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо будет, то и я его напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
–…До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и
дела переменятся, и мысли, и все чувства.
Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен
как кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего
дня выругал, когда она проезжала, — к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
— А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь
как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на
днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
Ma foi, [Право (фр.).] я и сам, всё это время с вами сидя, думал про себя, что провидение посылает ее на склоне бурных
дней моих и что она меня укроет, или
как там… enfin, [наконец (фр.).] понадобится в хозяйстве.
Многие желали бы потом справиться, но
какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни
дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия?
— Надо посмотреть и сообразить.
Дело это — огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще научимся,
как ее издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклевывается. Мысль полезная.
Шатов опять поглядел на Лизу, насупился и, проворчав: «
Какое мне
дело!» — подвинулся к дверям.
— Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может быть, ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я
как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом
деле хочу издавать и основать типографию…
— Вот так и сидит, и буквально по целым
дням одна-одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, — указал мне на нее с порога Шатов, — он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной раз чего-нибудь Христа ради;
как это со свечой ее одну оставляют!
Как бы то ни было, но вот уже пять
дней как обе дамы не виделись.
Прасковья же Ивановна,
как и многие слабые особы, сами долго позволяющие себя обижать без протеста, отличалась необыкновенным азартом нападения при первом выгодном для себя обороте
дела.
Но так
как ты уже начала сама, то скажу тебе, что и я получила
дней шесть тому назад тоже анонимное, шутовское письмо.
Это был молодой человек лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста, с жидкими белокурыми, довольно длинными волосами и с клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой. Одетый чисто и даже по моде, но не щегольски;
как будто с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но, однако ж, совсем не сутуловатый и даже развязный.
Как будто какой-то чудак, и, однако же, все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к
делу.
Вы сами видите, Варвара Петровна, что тут недоразумение, и на вид много чудного, а между тем
дело ясное,
как свечка, и простое,
как палец.
В самом
деле, с чем же и поздравлять наших прекрасных и благонравных девиц и от
каких поздравлений они всего больше краснеют?
Но на первом плане все-таки стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался «весь свет», уже по тому одному, что
дело прямо касалось Юлии Михайловны,
как родственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы.
Именно: говорили иные, хмуря брови и бог знает на
каком основании, что Николай Всеволодович имеет какое-то особенное
дело в нашей губернии, что он чрез графа К. вошел в Петербурге в какие-то высшие отношения, что он даже, может быть, служит и чуть ли не снабжен от кого-то какими-то поручениями.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми
дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием
дела, в том виде,
как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого
дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
— Да я ведь у
дела и есть, я именно по поводу воскресенья! — залепетал Петр Степанович. — Ну чем, чем я был в воскресенье,
как по-вашему? Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образом овладел разговором силой. Но мне всё простили, потому что я, во-первых, с луны, это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милую историйку рассказал и всех вас выручил, так ли, так ли?
— Что ж, и с богом,
как в этих случаях говорится,
делу не повредит (видите, я не сказал: нашему
делу, вы словцо нашене любите), а я… а я что ж, я к вашим услугам, сами знаете.
— Заперлись, по обыкновению последних
дней, ровно в девять часов и узнать теперь для них ничего невозможно. В
каком часу вас прикажете ожидать? — прибавил он, осмеливаясь сделать вопрос.
— Положим, вы жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, — вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда:
какое вам
дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
Петр Верховенский, между прочим, приехал сюда за тем, чтобы порешить ваше
дело совсем, и имеет на то полномочие, а именно: истребить вас в удобную минуту,
как слишком много знающего и могущего донести.
— О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете ли,
как может быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести
дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
— Н-нет… Я не очень боюсь… Но ваше
дело совсем другое. Я вас предупредил, чтобы вы все-таки имели в виду. По-моему, тут уж нечего обижаться, что опасность грозит от дураков;
дело не в их уме: и не на таких,
как мы с вами, у них подымалась рука. А впрочем, четверть двенадцатого, — посмотрел он на часы и встал со стула, — мне хотелось бы сделать вам один совсем посторонний вопрос.
Единый народ-«богоносец» — это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогин, — неистово возопил он вдруг, — который уж и различить не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и воскресения, и… и
какое мне
дело до вашего смеха в эту минуту!
Какое мне
дело до того, что вы не понимаете меня совершенно, совершенно, ни слова, ни звука!..
— Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя!
Дело в вас, а не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше,
как всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..