Неточные совпадения
Замечу от
себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…», то есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Варвара Петровна велела ей дать
себе полный отчет о ее заграничных впечатлениях, преимущественно о природе, жителях, городах, обычаях, их искусстве, промышленности, — обо всем, что успела
заметить.
— Он это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не
смеют убить
себя; вот и всё. И это всё равно.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен
сметь убить
себя. Кто
смеет убить
себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто
смеет убить
себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.
Губернаторша пошла к кресту первая, но, не дойдя двух шагов, приостановилась, видимо желая уступить дорогу Варваре Петровне, с своей стороны подходившей слишком уж прямо и как бы не
замечая никого впереди
себя.
Необычайная учтивость губернаторши, без сомнения, заключала в
себе явную и остроумную в своем роде колкость; так все поняли; так поняла, должно быть, и Варвара Петровна; но по-прежнему никого не
замечая и с самым непоколебимым видом достоинства приложилась она ко кресту и тотчас же направилась к выходу.
— Вы дрожите, вам холодно? —
заметила вдруг Варвара Петровна и, сбросив с
себя свой бурнус, на лету подхваченный лакеем, сняла с плеч свою черную (очень не дешевую) шаль и собственными руками окутала обнаженную шею всё еще стоявшей на коленях просительницы.
— Тетя, тетя? Возьмите и меня с
собой к вам! — раздался голос Лизаветы Николаевны.
Замечу, что Лизавета Николаевна прибыла к обедне вместе с губернаторшей, а Прасковья Ивановна, по предписанию доктора, поехала тем временем покататься в карете, а для развлечения увезла с
собой и Маврикия Николаевича. Лиза вдруг оставила губернаторшу и подскочила к Варваре Петровне.
И вообще
замечу, трудно было чем-нибудь надолго изумить эту девушку и сбить ее с толку, — что бы она там про
себя ни чувствовала.
— Сударыня, сударыня! — вскочил он вдруг опять, вероятно и не
замечая того и ударяя
себя в грудь, — здесь, в этом сердце, накипело столько, столько, что удивится сам бог, когда обнаружится на Страшном суде!
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам
себя водить, кроме вас,
смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не
смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами на
себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!
Замечу кстати, что она начала уже приобретать у нас, помаленьку, то высшее влияние, которого так несомненно добивалась и жаждала, и уже начинала видеть
себя «окруженною».
Замечу тоже для памяти, что и великий писатель весьма благосклонно отнесся к Петру Степановичу и тотчас же пригласил его к
себе.
Заметив, что на нем легкий бархатный пиджак, он подумал и велел подать
себе другой, суконный сюртук, употреблявшийся для более церемонных вечерних визитов.
— Извините, — действительно удивился Николай Всеволодович, — но вы, кажется, смотрите на меня как на какое-то солнце, а на
себя как на какую-то букашку сравнительно со мной. Я
заметил это даже по вашему письму из Америки.
— Гм. А правда ли, что вы, — злобно ухмыльнулся он, — правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей? Говорите, не
смейте лгать, — вскричал он, совсем выходя из
себя, — Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу! Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!
Капитан не
посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул
себе другой стул и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
Он и сам, впрочем, сладко растягивал и подсюсюкивал, но не
замечал этого за
собой.
— То есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само
собою, ты не
посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
Фон Лембке был обижен и снова пожаловался супруге; осмеяв его раздражительность, та колко
заметила, что он сам, видно, не умеет стать на настоящую ногу; по крайней мере с ней «этот мальчик» никогда не позволяет
себе фамильярностей, а впрочем, «он наивен и свеж, хотя и вне рамок общества».
Он незнатной был породы,
Он возрос среди народа.
Но, гонимый
местью царской,
Злобной завистью боярской,
Он обрек
себя страданью,
Казням, пыткам, истязанью
И пошел вещать народу
Братство, равенство, свободу.
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что
заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против
себя, в котором тот и развалился.
— Ну, да я не для рассуждений приехал, — промахнулся значительным словцом Верховенский и, как бы вовсе не
замечая своего промаха, подвинул к
себе свечу, чтобы было светлее.
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не тревожьте
себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали, кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем
смело и победоносно смотреть в глаза.
Но так как мне эти трагедии наскучили вельми, — и
заметьте, я говорю серьезно, хоть и употребляю славянские выражения, — так как всё это вредит, наконец, моим планам, то я и дал
себе слово спровадить Лебядкиных во что бы ни стало и без вашего ведома в Петербург, тем более что и сам он туда порывался.
Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не
замечая ничего кругом
себя, словно горячечная, словно убежавшая из больницы, разумеется, слишком скоро обратила на
себя внимание: громко заговорили и вдруг завопили.
Кириллов промолчал. Липутин поместился между тем в сторонке, под портретом архиерея. Давешняя отчаянная мысль всё более и более овладевала его умом. Кириллов почти не
замечал его. Липутин знал теорию Кириллова еще прежде и смеялся над ним всегда; но теперь молчал и мрачно глядел вокруг
себя.
— Я заняла вашу постель, я заснула вне
себя от усталости; как
смели вы не разбудить меня? Как осмелились подумать, что я намерена быть вам в тягость?
— Прошу вас
заметить, что я не Фурье. Смешивая меня с этою сладкою, отвлеченною мямлей, вы только доказываете, что рукопись моя хотя и была в руках ваших, но совершенно вам неизвестна. Насчет же вашего мщения скажу вам, что вы напрасно взвели курок; в сию минуту это совершенно для вас невыгодно. Если же вы грозите мне на завтра или на послезавтра, то, кроме лишних хлопот, опять-таки ничего
себе не выиграете, застрелив меня: меня убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе. Прощайте.
Ну что ж делать, если на этом был тогда же основан, с вашего же согласия и предложения (
заметьте это
себе: предложения!), некоторый план здешних действий, которого теперь изменить уже никак нельзя.
— Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и не
смеет подойти к мешку, почитая
себя малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю.
— Знаете что, —
заметил он раздражительно, — я бы на вашем месте, чтобы показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не
себя. Полезным могли бы стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда, пожалуй, и не стреляйтесь сегодня. Можно сговориться.
Он вдруг
заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-то пред
собой, но искоса его видит и даже, может быть, наблюдает.
Не
заметил тоже, как закинул
себе сак за плечо и как от этого стало ему легче идти.
Делая движение садясь, он ощутил в
себе озноб и закутался в плед;
заметив тут же и дождь, распустил над
собою зонтик.
Брюнетка,
заметив наконец любовь блондинки к Степану Трофимовичу, заключилась сама в
себя.
Блондинка, с своей стороны,
заметив любовь брюнетки к Степану Трофимовичу, тоже заключилась сама в
себя.
Замечательно, что следом за Варварой Петровной на «свою половину» вошло несколько слуг; а остальные слуги все ждали в зале. Никогда бы они не
посмели прежде позволить
себе такого нарушения этикета. Варвара Петровна видела и молчала.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю
себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по
себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не
смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и
мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее
себе границ.
Заметив в
себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову в салфетку и отправился домой.