Неточные совпадения
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не
замечал за
собой, не чувствовал в
себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Клим не помнил, когда именно он,
заметив, что его выдумывают, сам начал выдумывать
себя, но он хорошо помнил свои наиболее удачные выдумки. Когда-то давно он спросил Варавку...
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред
собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
«Конечно, я больше не позволю
себе этого с ней». — Но через минуту решил иначе: «Скажу, чтоб она уже не
смела с Дроновым…»
Самгин
заметил, что чем более сдержанно он отвечает, тем ласковее и внимательнее смотрит на него Кутузов. Он решил немножко показать
себя бородатому марксисту и скромно проговорил...
Он не
заметил, почему и когда Нехаева начала рассказывать о
себе.
— Ты в начале беседы очень верно
заметил, что люди выдумывают
себя. Возможно, что это так и следует, потому что этим подслащивается горькая мысль о бесцельности жизни…
— Не
замечал этого за
собою.
Раздеваясь у
себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые
замечал, что наедине с Лидией чувствует
себя подавленным и что после каждой встречи это чувство возрастает.
Он пробовал вести
себя независимо, старался убедить Лидию, что относится к ней равнодушно, вертелся на глазах ее и очень хотел, чтоб она
заметила его независимость. Она,
заметив, небрежно спрашивала...
Кажется, все
заметили, что он возвратился в настроении еще более неистовом, — именно этим Самгин объяснил
себе невежливое, выжидающее молчание в ответ Лютову. Туробоев прислонился спиною к точеной колонке террасы; скрестив руки на груди, нахмуря вышитые брови, он внимательно ловил бегающий взгляд Лютова, как будто ожидая нападения.
— Денег у меня с
собою — нету.
Деньги у Фомы, у казначея,
Он теперь Иуду
замещает…
— Передавили друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются с поля люди и оставляют за
собой трупы.
Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я скажу…
Испугав хоть и плохонького, но все-таки человека, Самгин почувствовал
себя сильным. Он сел рядом с Лидией и
смело заговорил...
Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть
себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два
заметил Дронову...
Самгин пробовал убедить
себя, что в отношении людей к нему как герою есть что-то глупенькое, смешное, но не мог не чувствовать, что отношение это приятно ему. Через несколько дней он
заметил, что на улицах и в городском саду незнакомые гимназистки награждают его ласковыми улыбками, а какие-то люди смотрят на него слишком внимательно. Он иронически соображал...
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он
заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий на еврея спокойной уверенностью в
себе и на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и другими народниками в коридорах университета, говорил очень странно...
— Кажется, это будет повторением первого дебюта Нана́, — согласно
заметил Клим, хотя и редко позволял
себе соглашаться с Варварой.
«Сейчас все это и произойдет», — подумал он не совсем уверенно, а как бы спрашивая
себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу, глядя на синий огонь спиртовки под кофейником. Когда она подавала чашку, Клим
заметил, что рука ее дрожит, а грудь дышит неровно.
Вся эта сцена заняла минуту, но Самгин уже знал, что она останется в памяти его надолго. Он со стыдом чувствовал, что испугался человека в красной рубахе, смотрел в лицо его, глупо улыбаясь, и вообще вел
себя недостойно. Варвара, разумеется,
заметила это. И, ведя ее под руку сквозь трудовую суету, слыша крики «Берегись!», ныряя под морды усталых лошадей, Самгин бормотал...
«Я — боюсь», — сознался он, хлопнув
себя папкой по коленям, и швырнул ее на диван. Было очень обидно чувствовать
себя трусом, и было бы еще хуже, если б Варвара
заметила это.
Самгину оживление гостя показалось искусственным, но он подумал с досадой на
себя, что видел Лютова сотню раз, а не
заметил кривых зубов, а — верно, зубы-то кривые! Через пять минут он с удивлением, но без удовольствия слушал, как Варвара деловито говорит...
Изложив свои впечатления в первый же день по приезде, она уже не возвращалась к ним, и скоро Самгин
заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а не потому, что ждет от него участия или советов. Но он был слишком занят
собою, для того чтоб обижаться на нее за это.
«Это ее назвал Усов бестолковой. Если она служит жандармам, то, наверное, из страха, запуганная каким-нибудь полковником Васильевым. Не из-за денег же? И не из
мести людям, которые командуют ею. Я допускаю озлобление против Усовых, Властовых, Поярковых; она — не злая. Но ведь ничего еще не доказано против нее, — напомнил он
себе, ударив кулаком по дивану. — Не доказано!»
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о
себе, а он не понял, не
заметил ее желания?
Затем наступили очень тяжелые дни. Мать как будто решила договорить все не сказанное ею за пятьдесят лет жизни и часами говорила, оскорбленно надувая лиловые щеки. Клим
заметил, что она почти всегда садится так, чтоб видеть свое отражение в зеркале, и вообще ведет
себя так, как будто потеряла уверенность в реальности своей.
— Молчи! — вполголоса крикнул он, но так, что она отшатнулась. — Не
смей говорить — знаю! — продолжал он, сбрасывая с
себя платье. Он первый раз кричал на жену, и этот бунт был ему приятен.
Он прикрыл трубу самовара тушилкой и, наливая
себе чай в стакан,
заметил, что руки у него дрожат.
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в
себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты
заметил, понял?
— И очень просто быть пророками в двуглавом вашем государстве. Вы не
замечаете, что у вашего орла огромная мужицкая голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая голова революционеров? Ну, так когда вы свернете голову мужика налево, так вы увидите, каким он сделает
себя царем над вами!
Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что царь капризничает: принимая председателя Думы — вел
себя неприлично, узнав, что матросы убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы не
смеют требовать амнистии для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
«Вот как? — оглушенно думал он, идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице от фонаря к фонарю. — Но если она ненавидит, значит — верит, а не забавляется словами, не обманывает
себя надуманно.
Замечал я в ней что-нибудь искусственное?» — спросил он
себя и ответил отрицательно.
Он был недоволен
собою, ему казалось, что он вел
себя недостаточно мужественно и что Крэйтон
заметил это.
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у
себя в гостинице, разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот рублей, ключ от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к
себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского «Не мир, но
меч».
«Он типичный авантюрист, энергичен, циник,
смел. Его смелость — это, конечно, беспринципность, аморализм», — определял Самгин, предостерегая
себя, — предостерегая потому, что Дронов уже чем-то нравился ему.
Он старался говорить не очень громко, памятуя, что с годами суховатый голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не позволял
себе горячиться, а когда говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос,
заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей. Говорил он сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Самгин был недоволен
собой, чувствуя, что этот красавец стер его речь, как стирают тряпкой надпись
мелом на школьной доске. Казалось, что это понято и Еленой, отчего она и говорит так, как будто хочет утешить его, обиженного.
Внимание, так наглядно выраженное крупными жителями маленького, затерянного в болотах города, возбуждало красноречие и чем-то обнадеживало Клима Ивановича, наблюдая за ними, он попутно напомнил
себе, что таких — миллионы, и продолжал говорить более
смело, твердо.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю
себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по
себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не
смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и
мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее
себе границ.
Заметив в
себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул голову в салфетку и отправился домой.