Неточные совпадения
Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ,
еще не живших, но которым очень
бы хотелось пожить.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как
бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как
бы на патриарха или,
еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
Еще мгновение, и, конечно, бедный умер
бы от испуга; но изверг помиловал и выпустил ухо.
— Стой, подожди
еще. Он баба — но ведь тебе же лучше. Жалкая, впрочем, баба; его совсем не стоило
бы любить женщине. Но его стоит за беззащитность его любить, и ты люби его за беззащитность. Ты ведь меня понимаешь? Понимаешь?
По глубочайшему тогдашнему моему убеждению, обнаружение этой тайны, этой главной заботы Степана Трофимовича, не прибавило
бы ему чести, и потому я, как человек
еще молодой, несколько негодовал на грубость чувств его и на некрасивость некоторых его подозрений.
Степан Трофимович машинально подал руку и указал садиться; посмотрел на меня, посмотрел на Липутина и вдруг, как
бы опомнившись, поскорее сел сам, но всё
еще держа в руке шляпу и палку и не замечая того.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то
бы я вас, Степан Трофимович,
еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как
бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да
еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
А вот женились
бы, так как вы и теперь
еще такой молодец из себя, на хорошенькой да на молоденькой, так, пожалуй, от нашего принца двери крючком заложите да баррикады в своем же доме выстроите!
— Тут случай вышел-с, сообразите-ка: выходит, что его превосходительство будто
бы выслали
еще из Швейцарии с одною наиблагороднейшею девицей и, так сказать, скромною сиротой, которую я имею честь знать, триста рублей для передачи капитану Лебядкину.
Я
бы простил ему, если б он поверил только Липу-тину, по бабьему малодушию своему, но теперь уже ясно было, что он сам всё выдумал
еще гораздо прежде Липутина, а Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь.
— А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как
бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да
еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
— Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапноерешение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё
еще надеялся, а теперь tout est dit, [всё решено (фр.).] я уж знаю, что кончено; c’est terrible. [это ужасно (фр.).] О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы
бы ходили, а я
бы тут…
Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но
еще более спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал
бы помочь, но вся беда в том, что не только не знаю, как сдержать данное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал.
Если б она
еще капельку промедлила, то ее
бы, может быть, и не пропустили в собор…
Один бог знает глубину сердец, но полагаю, что Варвара Петровна даже с некоторым удовольствием приостановилась теперь в самых соборных вратах, зная, что мимо должна сейчас же пройти губернаторша, а затем и все, и «пусть сама увидит, как мне всё равно, что
бы она там ни подумала и что
бы ни сострила
еще насчет тщеславия моей благотворительности.
— Что так, Прасковья Ивановна, почему
бы тебе и не сесть у меня? Я от покойного мужа твоего всю жизнь искреннею приязнию пользовалась, а мы с тобой
еще девчонками вместе в куклы в пансионе играли.
Она что-то хотела
еще прибавить, но скрепила себя и смолкла. Лиза пошла было к своему месту, всё в том же молчании и как
бы в задумчивости, но вдруг остановилась пред мамашей.
Ему, может быть, и хотелось
бы внимательнее осмотреться кругом, но он пока
еще не решался.
Я нимало не забыл его; но, кажется, есть такие физиономии, которые всегда, каждый раз, когда появляются, как
бы приносят с собой нечто новое,
еще не примеченное в них вами, хотя
бы вы сто раз прежде встречались.
— Нет
еще; для полноты мне надо
бы, если позволите, допросить тут кое в чем вот этого господина… Вы сейчас увидите, в чем дело, Варвара Петровна.
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было
бы совершенно верно, если б он не походил
еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
— То есть, видите ли-с, если тут чего-нибудь я не понял, — как
бы испугался и
еще пуще заторопился Петр Степанович, — то виноват, разумеется, он, что так пишет.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно таким человеком, который, если
бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил
бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
Едва только он выпрямился после того, как так позорно качнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины, и не затих
еще, казалось, в комнате подлый, как
бы мокрый какой-то звук от удара кулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас же, в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной.
— Надоел я вам, — вскочил вдруг Петр Степанович, схватывая свою круглую, совсем новую шляпу и как
бы уходя, а между тем всё
еще оставаясь и продолжая говорить беспрерывно, хотя и стоя, иногда шагая по комнате и в одушевленных местах разговора ударяя себя шляпой по коленке.
— Да
еще же
бы нет! Единственно, что в России есть натурального и достигнутого… не буду, не буду, — вскинулся он вдруг, — я не про то, о деликатном ни слова. Однако прощайте, вы какой-то зеленый.
Ну, что
бы вам
еще: интересная фабрика Шпигулиных; тут, как вы знаете, пятьсот рабочих, рассадник холеры, не чистят пятнадцать лет и фабричных усчитывают; купцы-миллионеры.
Если
бы Варвара Петровна осталась
еще на три минуты, то, наверно
бы, не вынесла подавляющего ощущения этой летаргической неподвижности и разбудила его.
Но он вдруг сам открыл глаза и, по-прежнему не шевелясь, просидел
еще минут десять, как
бы упорно и любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты, хотя там ничего не было ни нового, ни особенного.
— Если
бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы
бы и веровали; но так как вы
еще не знаете, что вы в бога веруете, то вы и не веруете, — усмехнулся Николай Всеволодович.
— Я вас слишком давно ждал, я беспрерывно думал о вас. Вы единый человек, который
бы мог… Я
еще из Америки вам писал об этом.
— Ни один народ, — начал он, как
бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, — ни один народ
еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости.
Мне кажется даже, что они были
еще исключительнее,
еще самовластнее, и уверяю вас в третий раз, что я очень желал
бы подтвердить всё, что вы теперь говорили, даже до последнего слова, но…
Вот что
еще: я пришел было вас просить, если можно вам, не оставить и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли
бы иметь некоторое влияние на ее бедный ум…
Капитан Лебядкин дней уже восемь не был пьян; лицо его как-то отекло и пожелтело, взгляд был беспокойный, любопытный и очевидно недоумевающий; слишком заметно было, что он
еще сам не знает, каким тоном ему можно заговорить и в какой всего выгоднее было
бы прямо попасть.
— А хоть
бы и так, Николай Всеволодович, хоть
бы и так? — осторожно вгляделся Лебядкин. — Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи перестал писать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович, помните, за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно стихотворение, как Гоголь «Последнюю повесть», помните,
еще он возвещал России, что она «выпелась» из груди его. Так и я, пропел, и баста.
Может быть, этот взгляд был излишне суров, может быть, в нем выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение ее испугом — если только не померещилось так со сна Марье Тимофеевне; но только вдруг, после минутного почти выжидания, в лице бедной женщины выразился совершенный ужас; по нем пробежали судороги, она подняла, сотрясая их, руки и вдруг заплакала, точь-в-точь как испугавшийся ребенок;
еще мгновение, и она
бы закричала.
Нам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности. Это был человек большого роста, белый, сытый, как говорит простонародье, почти жирный, с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трех и, пожалуй, даже с красивыми чертами лица. Он вышел в отставку полковником, и если
бы дослужился до генерала, то в генеральском чине был
бы еще внушительнее и очень может быть, что вышел
бы хорошим боевым генералом.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было
бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если
бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как
бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был даже
еще ниже,
еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить.
— Ну
еще же
бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту, ну и там об «чужих грехах». Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
Притащили
еще голову. «
Еще,
еще», — приказывал блаженный; принесли третью и, наконец, четвертую. Вдовицу обставили сахаром со всех сторон. Монах от монастыря вздохнул; всё это
бы сегодня же могло попасть в монастырь, по прежним примерам.
То ли дело, если
бы вы взяли какую-нибудь коротенькую, но занимательную средневековую придворную историйку, из испанской истории, или, лучше сказать, один анекдот, и наполнили
бы его
еще анекдотами и острыми словечками от себя.
Бог знает до чего
бы дошло. Увы, тут было
еще одно обстоятельство помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлии Михайловне. Несчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства, что в последние дни про себя стал ревновать свою супругу к Петру Степановичу. В уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.
— Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если
бы знало правительство, какие это сплошь люди, так на них
бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я
еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
— Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне там показывали. А что эти вот стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда
еще тот за границей скитался, будто
бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, черт… а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение.
Я хоть и дал, где следует, объяснения, возвратясь из-за границы, и, право, не знаю, почему
бы человек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних своих убеждений… но мне никто
еще тамне заказывал вашего характера, и никаких подобных заказов оттудая
еще не брал на себя.
— И котлетку, и кофею, и вина прикажите
еще прибавить, я проголодался, — отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм хозяина. Господин Кармазинов был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как
бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развернут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло.
— А что, — пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то особенною интонацией, всё
еще придерживая его руки в своих, — что, если назначено осуществиться всему тому… о чем замышляют, то… когда это могло
бы произойти?