Неточные совпадения
Хотя происхождения он
был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан
был с самого малолетства
в одном знатном
доме в Москве и, стало
быть, прилично; по-французски говорил, как парижанин.
Это
было еще давно-давно, тогда еще не
было ни Шатова, ни Виргинского, и Степан Трофимович еще жил
в одном
доме с Варварой Петровной.
Губернатору, по отцу, он
был сродни и
в доме его принят как близкий родственник.
У Липутина же
в доме до сих пор еще не
был, хотя с ним самим и встречался.
В клубе известно
было, что он имел с Павлом Павловичем Гагановым деликатнейшее объяснение у того
в доме, которым тот остался совершенно доволен.
В городе у нее
был большой
дом, много уже лет стоявший пустым, с заколоченными окнами.
Она немедленно отложила ей капитал и пригласила
в дом гувернантку, мисс Кригс, которая и прожила у них до шестнадцатилетнего возраста воспитанницы, но ей вдруг почему-то
было отказано.
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите
дома, если что случится, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не
буду. Завтра же
в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он
будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не
было и чтобы сору не
было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
— Может
быть, вам скучно со мной, Г—
в (это моя фамилия), и вы бы желали… не приходить ко мне вовсе? — проговорил он тем тоном бледного спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочил
в испуге;
в то же мгновение вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой написано
было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны
были всего только два слова: «Сидите
дома».
Я воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении
дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла
быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas,
в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может
быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё.
В последние дни между обоими
домами пошло на совершенный разрыв, о чем уже и
было мною вскользь упомянуто.
Болтовне способствовала и таинственность обстановки; оба
дома были заперты наглухо; Лизавета Николаевна, как рассказывали, лежала
в белой горячке; то же утверждали и о Николае Всеволодовиче, с отвратительными подробностями о выбитом будто бы зубе и о распухшей от флюса щеке его.
Крыльцо пустого
дома,
в котором квартировал Шатов,
было незаперто; но, взобравшись
в сени, Ставрогин очутился
в совершенном мраке и стал искать рукой лестницу
в мезонин. Вдруг сверху отворилась дверь и показался свет; Шатов сам не вышел, а только свою дверь отворил. Когда Николай Всеволодович стал на пороге его комнаты, то разглядел его
в углу у стола, стоящего
в ожидании.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду
в сестры милосердия,
в сиделки, ходить за больными, или
в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу
быть ничьею женой; я не могу жить и
в таких
домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не
был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил
в ее
доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а
в самое последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
Молодой человек стал ее фаворитом,
ел,
пил и почти спал
в доме.
Действительно, предприятие
было эксцентрическое: все отправлялись за реку,
в дом купца Севостьянова, у которого во флигеле, вот уж лет с десять, проживал на покое,
в довольстве и
в холе, известный не только у нас, но и по окрестным губерниям и даже
в столицах Семен Яковлевич, наш блаженный и пророчествующий.
Варвара Петровна прибыла
в свой загородный
дом вся
в хлопотах: накануне определено
было окончательно, что предстоящий праздник
будет дан у предводительши.
Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще не успел их осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный вид
в ласковую физиономию. Шатов
был дома и немного болен. Он лежал на постели, впрочем одетый.
Дом был деревянный, одноэтажный, и посторонних жильцов
в нем не
было.
Может
быть, даже нарочно на практике
в самых знатных
домах пугала слабонервных родильниц каким-нибудь неслыханным нигилистическим забвением приличий или, наконец, насмешками над «всем священным», и именно
в те минуты, когда «священное» наиболее могло бы пригодиться.
Они вышли. Петр Степанович бросился
было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно
было еще ближе пройти к
дому Филиппова; увязая по колена
в грязи, он пустился по переулку и
в самом деле прибежал
в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили
в ворота.
— Я ожидал от вас не менее, принимаю вашу жертву, жертву истинного друга, но до
дому, только до
дому: вы не должны, вы не вправе компрометировать себя далее моим сообществом. О, croyez-moi, je serai calme! [О, поверьте мне, я
буду спокоен! (фр.)] Я сознаю себя
в эту минуту а là hauteur de tout се qu’il у a de plus sacré… [на высоте всего, что только
есть самого святого (фр.).]
— Я, может
быть, и
в дом с вами войду, — прервал я его.
Говорили мне, что они будто бы, едва стали, тотчас же и сняли шапки, то
есть, может, за полчаса до появления хозяина губернии, которого, как нарочно, не случилось
в ту минуту
дома.
С открытым видом, с обворожительною улыбкой, быстро приблизилась она к Степану Трофимовичу, протянула ему прелестно гантированную ручку и засыпала его самыми лестными приветствиями, — как будто у ней только и заботы
было во всё это утро, что поскорей подбежать и обласкать Степана Трофимовича за то, что видит его наконец
в своем
доме.
Он не сейчас рассказал, придя
в дом, как первую и чрезвычайную новость, а сделал вид, что мы будто уж знаем и без него, — что невозможно
было в такой короткий срок.
Был уже одиннадцатый час, когда я достиг подъезда
дома предводительши, где та же давешняя Белая зала,
в которой происходило чтение, уже
была, несмотря на малый срок, прибрана и приготовлена служить главною танцевальною залой, как предполагалось, для всего города.
—
В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, — ядовито проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием
быть услышанною. Эта дама
была лет сорока, плотная и нарумяненная,
в ярком шелковом платье;
в городе ее почти все знали, но никто не принимал.
Была она вдова статского советника, оставившего ей деревянный
дом и скудный пенсион, но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала визит первая, но та не приняла ее.
Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик:
в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики
были из Заречья — владетели тамошних деревянных
домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало
в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.
Мы вынесли несчастную из этого ада
в карету; но она очнулась, лишь подъезжая к
дому, и первый крик ее
был опять об Андрее Антоновиче.
Но ее не забыли, а она сама воротилась
в горевший
дом, пока
было можно, с безумною целью вытащить из угловой каморки, еще уцелевшей, свою перину.
Но
в доме жили жильцы — известный
в городе капитан с сестрицей и при них пожилая работница, и вот эти-то жильцы, капитан, сестра его и работница, все трое
были в эту ночь зарезаны и, очевидно, ограблены.
Если бы не прибежал
в ту же минуту хозяин, то дрова, разгоревшись, наверно бы сожгли
дом, «а по обгоревшим трупам трудно
было бы правду узнать».
Кругом, однако же, продолжались истории о Николае Всеволодовиче и о том, что убитая — его жена, что вчера он из первого здешнего
дома, у генеральши Дроздовой, сманил к себе девицу, дочь, «нечестным порядком», и что жаловаться на него
будут в Петербург, а что жена зарезана, то это, видно, для того, чтоб на Дроздовой ему жениться.
Лиза закрыла лицо руками и пошла из
дому. Петр Степанович бросился
было за нею, но тотчас воротился
в залу.
Прибытие их к роковому
дому произошло именно
в то самое мгновение, когда сбившаяся пред
домом густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогине и о том, как выгодно
было ему зарезать жену.
Один из слушателей как-то заметил ему, что он напрасно «представляется»; что он
ел,
пил, чуть не спал
в доме Юлии Михайловны, а теперь первый же ее и чернит, и что это вовсе не так красиво, как он полагает.
Около двух часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о котором
было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом
в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович
был до того поражен, что, рассказывают, даже переменился
в лице и странно вскричал: «Да кто же мог его выпустить?» Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели еще
в двух или трех
домах.
И он наставил Кириллову револьвер прямо
в лоб; но почти
в ту же минуту, опомнившись наконец совершенно, отдернул руку, сунул револьвер
в карман и, не сказав более ни слова, побежал из
дому. Липутин за ним. Вылезли
в прежнюю лазейку и опять прошли откосом, придерживаясь за забор. Петр Степанович быстро зашагал по переулку, так что Липутин едва
поспевал. У первого перекрестка вдруг остановился.
— Вознесенская, Богоявленская — все эти глупые названия вам больше моего должны
быть известны, так как вы здешний обыватель, и к тому же вы несправедливы: я вам прежде всего заявила про
дом Филиппова, а вы именно подтвердили, что его знаете. Во всяком случае можете искать на мне завтра
в мировом суде, а теперь прошу вас оставить меня
в покое.
Но вот это единственное существо, две недели его любившее (он всегда, всегда тому верил!), — существо, которое он всегда считал неизмеримо выше себя, несмотря на совершенно трезвое понимание ее заблуждений; существо, которому он совершенно всё, всёмог простить (о том и вопроса
быть не могло, а
было даже нечто обратное, так что выходило по его, что он сам пред нею во всем виноват), эта женщина, эта Марья Шатова вдруг опять
в его
доме, опять пред ним… этого почти невозможно
было понять!
— Что за глупости и как это долго
будет! Возьмите, вот мои деньги, коли у вас нет ничего, тут восемь гривен, кажется; всё. У вас точно
в помешанном
доме.
— Ну, всё это глупости. Сядьте, прошу вас, наконец. Что вы всё туда-сюда? Вы думаете, я
в бреду? Может, и
буду в бреду. Вы говорите, вас только двое
в доме?
Оба отправлялись
в ставрогинский парк
в Скворешниках, где года полтора назад,
в уединенном месте, на самом краю парка, там, где уже начинался сосновый лес,
была зарыта им доверенная ему типография. Место
было дикое и пустынное, совсем незаметное, от скворешниковского
дома довольно отдаленное. От
дома Филиппова приходилось идти версты три с половиной, может и четыре.
Виргинский
в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, что он может
быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал
дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему
в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он
в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
Выйдя
в сени, он сообщил всем, кто хотел слушать, что Степан Трофимович не то чтоб учитель, а «сами большие ученые и большими науками занимаются, а сами здешние помещики
были и живут уже двадцать два года у полной генеральши Ставрогиной, заместо самого главного человека
в доме, а почет имеют от всех по городу чрезвычайный.
Эта блондинка
была всем обязана брюнетке и
в качестве дальней родственницы выросла
в ее
доме.
Варвара Петровна по приезде остановилась
в городском своем
доме. Разом хлынули на нее все накопившиеся известия и потрясли ее ужасно. Она затворилась у себя одна.
Был вечер; все устали и рано легли спать.