Неточные совпадения
Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде,
если можно
так выразиться, потому что прекраснейший был человек.
Вообще же все поют беспрерывно, а
если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения.
Скажу прямо: всё разрешилось пламенным участием и драгоценною,
так сказать классическою, дружбой к нему Варвары Петровны,
если только
так можно о дружбе выразиться.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь
так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет,
если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
— Нельзя… честнее… долг… я умру,
если не признаюсь ей во всем, во всем! — отвечал он чуть не в горячке и послал-таки письмо.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум,
если он тогда же, на эстраде, мог
так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума,
если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
(Есть и
такие любители, которые тоской этой дорожат более самого радикального удовлетворения,
если б даже таковое и было возможно.)
До последнего случая он ни разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив был
так, как кавалер с модной картинки,
если бы только тот мог заговорить.
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка,
если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”,
так ты им тотчас на то не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…”»
—
Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке,
если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Как хроникер, я ограничиваюсь лишь тем, что представляю события в точном виде, точно
так, как они произошли, и не виноват,
если они покажутся невероятными.
Накануне вы с нею переговорите,
если надо будет; а на вашем вечере мы не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а только
так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
— Cher ami,
если б я не согласился, она бы рассердилась ужасно, ужа-а-сно! но все-таки менее, чем теперь, когда я согласился.
Вообще говоря,
если осмелюсь выразить и мое мнение в
таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
— Comment! [Как! (фр.)]
Так неужели вы что-нибудь знаете об этом несчастном супружестве de се pauvre ami [этого бедного друга (фр.).] и эту женщину? — воскликнул Степан Трофимович, вдруг увлекшись чувством. — Вас первого человека встречаю, лично знающего; и
если только…
— Понимаю, что
если вы, по вашим словам,
так долго прожили за границей, чуждаясь для своих целей людей, и — забыли Россию, то, конечно, вы на нас, коренных русаков, поневоле должны смотреть с удивлением, а мы равномерно на вас.
Умоляю вас, наконец (
так и было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и
если вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда, что я говорила с вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить вас при всякой возможности».
— Совершенно конфиденциально! Да разрази меня бог,
если я… А коли здесь…
так ведь что же-с? Разве мы чужие, взять даже хоть бы и Алексея Нилыча?
А что вы спрашиваете про капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную,
если можно
так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не думал нас здесь приездом своим осчастливить.
— Представьте, — остановился он предо мною, — представьте камень
такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним;
если он упадет на вас, на голову — будет вам больно?
— А скажите,
если позволите, почему вы не
так правильно по-русски говорите? Неужели за границей в пять лет разучились?
«
Если хочешь победить весь мир, победи себя», — единственно, что удалось хорошо указать другому
такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей.
Он не был бы сам собою,
если бы обошелся без дешевенького, каламбурного вольнодумства,
так процветавшего в его время, по крайней мере теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.
— Антон Лаврентьевич, вы тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете,
если поближе познакомитесь, — сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который
так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.
А между тем,
если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то
такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но
если он будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему.
Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и
так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. —
Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для
такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит,
если только на ваше имя…
— Может быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал… Ну,
если она сама не поняла, отчего я
так ушел,
так… ей же лучше.
— А я, мать моя, светского мнения не
так боюсь, как иные; это вы, под видом гордости, пред мнением света трепещете. А что тут свои люди,
так для вас же лучше, чем
если бы чужие слышали.
— Ему очень хотелось переслать эти деньги, всего триста рублей, господину Лебядкину. А
так как он не знал его адреса, а знал лишь, что он прибудет к нам в город, то и поручил мне передать, на случай,
если господин Лебядкин приедет.
—
Если, — произнесла она наконец с твердостию и видимо к зрителям, хотя и глядела на одну Дашу, —
если Николай Всеволодович не обратился со своим поручением даже ко мне, а просил тебя, то, конечно, имел свои причины
так поступить.
— Это невозможно, Варвара Петровна, — с беспокойством выступил вдруг всё время невозмутимо молчавший Маврикий Николаевич, —
если позволите, это не
такой человек, который может войти в общество, это… это… это невозможный человек, Варвара Петровна.
Прошу тоже сообразить, что, несмотря на необыкновенную твердость души и на значительную долю рассудка и практического,
так сказать даже хозяйственного, такта, которыми она обладала, все-таки в ее жизни не переводились
такие мгновения, которым она отдавалась вдруг вся, всецело и,
если позволительно
так выразиться, совершенно без удержу.
—
Если вы дадите мне слово, что это не обидит деликатности Николая Всеволодовича, в известных мне чувствах его ко мне, от которой он ни-че-го не скрывает… и
если вы
так притом уверены, что этим даже сделаете ему удовольствие…
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы
так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно верно,
если б он не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
Если хотите, тут именно через этот контраст и вышла беда;
если бы несчастная была в другой обстановке, то, может быть, и не дошла бы до
такой умоисступленной мечты.
— О, это мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возможность бурных, грозных порывов… И
если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с моей стороны желаю
так искренно, тем более что вам уже
так обязана, то вы, может быть, поймете тогда…
Таким образом, вы видите ясно, maman, что не вам у меня прощения просить и что
если есть тут где-нибудь сумасшествие, то, конечно, прежде всего с моей стороны, и, значит, в конце концов я все-таки помешанный, — надо же поддержать свою здешнюю репутацию…
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь,
если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это
так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. —
Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
Видишь,
если тебе это приятно, то я летел заявить тебе, что я вовсе не против,
так как ты непременно желал моего мнения как можно скорее;
если же (сыпал он) тебя надо «спасать», как ты тут же пишешь и умоляешь, в том же самом письме, то опять-таки я к твоим услугам.
— То есть, видите ли-с,
если тут чего-нибудь я не понял, — как бы испугался и еще пуще заторопился Петр Степанович, — то виноват, разумеется, он, что
так пишет.
Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе не
так, как обыкновенно принято давать пощечины (
если только можно
так выразиться), не ладонью, а всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками.
Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла кровь.
Если бы кто ударил его по щеке, то, как мне кажется, он бы и на дуэль не вызвал, а тут же, тотчас же убил бы обидчика; он именно был из
таких, и убил бы с полным сознанием, а вовсе не вне себя.
Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы,
если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу —
так же успешно и
так же бесстрашно, как и Л—н, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой.
Злобы в Николае Всеволодовиче было, может быть, больше, чем в тех обоих вместе, но злоба эта была холодная, спокойная и,
если можно
так выразиться, разумная,стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно
таким человеком, который,
если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
Мне кажется,
если бы был
такой человек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу и зажал в руке, с целию измерить свою твердость, и затем, в продолжение десяти секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что ее победил, то человек этот, кажется мне, вынес бы нечто похожее на то, что испытал теперь, в эти десять секунд, Николай Всеволодович.
Да понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли, что
если у вас гильотина на первом плане и с
таким восторгом, то это единственно потому, что рубить головы всего легче, а иметь идею всего труднее! Vous êtes des paresseux! Votre drapeau est une guenille, une impuissance.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко
так, как бы сам с собой: «
Если бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— Знаете, — заторопился он вдруг чрезмерно, каким-то вздрагивающим и пресекающимся голосом, — знаете, Николай Всеволодович, мы оставим насчет личностей, не
так ли, раз навсегда? Вы, разумеется, можете меня презирать сколько угодно,
если вам
так смешно, но все-таки бы лучше без личностей несколько времени,
так ли?